В соседней комнате он увидел отца в обнимку со старым ксендзом-благочинным, который тоже случайно приплелся на масленичное гулянье. Толстяк благочинный обхватил руками старика кравчего, а кравчий обнял за талию ксендза, и оба, тщетно силясь следовать такту мазурки, скакали до потолка на одном месте в тесном уголке между столом и шкафом и горланили при этом не своим голосом:

– Тру-ля-ля, тру-ля-ля!

Никто не обращал на них внимания. За столом сидело человек двадцать гуляк, которых уже здорово разобрало от винных паров. Они расстегнули кунтуши и сидели в жупанах из китайки, полотна и камлота. Некоторые из них что-то орали охрипшими голосами. Один, грозясь неизвестно кому, то и дело замахивался толстым, как дубина, чубуком. Перед ним стоял худой, иссохший шляхтич и орал:

– Да, говорю! Да, да, говорю! Погоди ты у меня, милый… Бац его по морде раз, бац другой, да arte. [38]Тут только он сдался… Повалился в ноги. «Вельможный, говорит, пан, все скажу, как на духу…»

Кто-то спал, подложив под голову кулак и всем телом навалившись на стол. Окна были открыты, и бледный свет месяца догорал уже при слабом зареве восходящего солнца.

Из той комнаты, где плясала молодежь, долетали звуки краковяка, такие залихватские, разгульные и веселые, что ноги сами просились в пляс.

Кругом хлопали в ладоши и притопывали ногами. Из угла раздался чей-то пьяный, хриплый голос:

– Вот это верно… Здорово бежали немцы из Кракова.

Но его тотчас заглушил и заставил умолкнуть общий хор:

– Сидел бы, сударь, да потягивал ликер, раз уж стоит под носом. Тоже философ…

Рафал пошел в зал и, прислонившись к стене, горящими глазами следил за каждым движением панны Гелены. Толпа стоявших перед ним мужчин вдруг расступилась, давая дорогу одной из дам, которая избрала его своим кавалером в мазурке. Он подал ей руку и пробежал весь зал не совсем твердым шагом. Спустя минуту Рафал почувствовал в своей руке ручку панны Гелены. Он очнулся. Кровь прилила у него к сердцу. Совершенно чужим голосом, словно его устами говорил какой-то дух, дьявол ли, ангел ли, он прошептал так тихо, что только она одна могла услышать те ужасные слова, которые теснились в его груди:

– Я приеду в Дерславицы… Ночью. Верхом. Ждите меня у окна, которое выходит в сад. У того, угольного. Что выходит в сад… Я постучу три раза в то место, где в ставне вырезано сердце. Ждите у окна… Слышите?

Панна Геленка посмотрела на него, на его дикие, помутившиеся глаза, набухшие жилы, красное лицо, взъерошенные волосы – и прыснула со смеху так откровенно, что все оглянулись и, не зная в чем дело, тоже расхохотались.

Услышав, что все вокруг смеются, Рафал шагнул вперед, наклонив голову так, точно намеревался протаранить ею толпу. Он не мог только понять, куда же уходит от него эта толпа. Ноги у него подкашивались, точно они были совсем без костей. В это время он услышал над ухом ласковый шепот матери:

– Рафця, Рафця, пойдем со мной, ради бога! Отец увидит.

Слово «отец» вывело его из оцепенения.

– Приеду верхом… Слышите? Постучу три раза… в сердце, – прошептал он матери на ухо тем же демоническим голосом.

– Приедешь, приедешь, только ступай скорее, а то как бы отец…

Рафал двинулся вперед, но совсем не в ту сторону, куда нужно было, и так при этом качнулся, что матери пришлось поддержать его и почти вытащить из дому. Когда его обдало морозным утренним воздухом, он совсем обессилел и как куль свалился наземь. Батраки отнесли его в так называемый «бельведер» и уложили на кровать. Бельведер – это был старый дом, прапрадедовское гнездо, выстроенное из лиственницы. Он стоял в глубине сада и от ветхости почти совсем ушел в землю. Стены его покосились, крыша чуть не лежала на земле, а дикий бурьян, заслонив окна, поднялся чуть не до середины ската. В этом доме были комнаты для гостей, чуланы и кладовые. В самой большой комнате стояло несколько кроватей, а на полу, во всю ширину комнаты, были постланы на соломе постели для гостей. Кое-кто из братии, у кого шляхетская голова была послабее, уже храпели дружным хором. Печь была хорошо вытоплена, а старый дом, помнивший еще времена короля Яна, держал тепло; так что спалось там совсем не плохо. Мать сама раздела Рафала и хорошенько укрыла его. Он заснул как убитый.

Проснулся Рафал уже днем и сел на постели. Кругом на полу и на кроватях храпели гости. Рафал не знал, где он и что с ним. Голова у него трещала, в глазах стоял туман. Он смотрел на спящих, но никого не узнавал. Его бросило в дрожь при мысли о том, не находится ли он в преисподней. Рафал увидел головы, раскинутые руки и ноги, разинутые рты, слабый огонек свечки, горевшей в углу комнаты на столе… Долго всматривался он и, наконец, с чувством облегчения и радости увидел живого человека, Рафал даже узнал его. Это был Вицусь Яврыш, сын бедного шляхтича из-под Вишневой, долговязый верзила, страшный силач, к тому же совершенно необузданного нрава. Вицусь сидел на соломе, чуприна у него свесилась на лоб, он ел, вернее поглощал, мазурки, песочное печенье и пироги с начинкой, доставая их из-под подушки. Вытащив оттуда изрядную мазурку, он разламывал ее пополам и каждую половинку уничтожал несколькими взмахами огромных челюстей. Рафал долго с изумлением смотрел, как он это проделывает.

Он видел, как Вицусь Яврыш, проглотив все, что У него было под рукой, отправился на цыпочках в соседнюю кладовую, двери которой были открыты настежь, и принес оттуда еще кучу мазурок и пирогов, как он положил их под подушку, присел на корточки и с удвоенной энергией принялся за работу. Рафал видел все это и догадался, наконец, где он, но не мог все-таки прийти в себя. Он вспомнил что-то удивительно приятное, но никак не мог сообразить, что же ему надо делать. В полном расстройстве он повалился навзничь и, прежде чем голова его прикоснулась к подушке, захрапел во все носовые завертки.

Свеча догорела и погасла.

Слабый луч света проник через отверстие в форме сердца в закрытой ставне. Издали из дома доносились звуки залихватской музыки. Заливались скрипки, неутомимо вторили басы, томно подпевал кларнет.

Рафал опять проснулся. Он сел на постели и тотчас вспомнил панну Геленку. Все в нем взыграло, как эта упоительная, доносившаяся издали музыка.

Он стал торопливо одеваться, быстро, быстро! Нащупал в темноте сапоги и наскоро надел их, отыскал ощупью невыразимые и начал натягивать их на ноги. Он никак не мог понять, почему такое простое дело отнимает у него столько времени. Он очень спешил и в ярости изо всех сил натягивал на себя эту совершенно необходимую часть туалета, не обращая внимания на то, что она угрожающе трещала. Он потратил много времени и труда, но никак не мог одолеть этой простой задачи. Он долго искал все остальные части туалета, необходимые для того, чтобы предстать в приличном виде перед панной Геленкой. Он был уверен, что нашел уже все, но силы опять оставили его, и он снова уснул как убитый.

На следующий день около полудня его нашли спящим на полу, в нескольких шагах от постели, с левой ногой, втиснутой в рукав модного фрака, который он, правда, разорвал по швам, но все-таки натянул на ногу до самого колена.

Такова была странная судьба одного из самых красивых фраков, одного из первых в Западной Галиции синих фраков соседа Тарговского из-под Завихоста.

Poetica [39]

Рафал сидел на стуле, поджав ноги, запустив пальцы в волосы и, как учитель в хедере, выкрикивал:

– Tetrameter dactylicus catalecticus in bisyllabam, seu versus Alcmanius. [40]

А потом, изменив голос: