Тем не менее встреча со своей светской тезкой все‑таки не была случайной для Софьи. Судьба постоянно руководила ее замыслами, не забывала что‑то исправить в них, проявив при этом особую милость и доброту. Фортуне было угодно испытать свою подопечную соблазнами светской жизни, но она же позволила ей благополучно вырваться из этих цепких объятий, не погибнуть в них. Знакомство с вдовой поэта позволило Софье еще раз задуматься о том, как мало она знает себя и на что способна. Так, например, она не представляла своих возможностей, если бы оказалась «средь шумного бала». Ведь она так долго жила мужниными представлениями о том, что хорошо, а что плохо. Свое естество Софья познавала Лёвочкиным умом, видела себя его глазами. А ей так хотелось узнать истинную цену себе, освободившись от полного «захвата» ее жизни им. Ей хотелось быть больше, чем la femme de menage (образцовая хозяйка дома. — Н. Н.) или грациознее, чем la femme du foyer (женщина домашнего очага. — Н. Н.). Ведь в ней царила женщина во всем блеске соблазнов. Она была хороша собой, удивительно моложава, к тому же жена большой знаменитости. Все это вместе взятое не могло не приковывать к ней всеобщего внимания. К тому же подросла старшая дочь Таня, которую надо было вывозить в свет. Живя в Москве, Софья не могла уже довольствоваться неспешными разговорами, протекавшими в их доме под звуки шипящего самовара. Пусть этим восхищается Афанасий Фет, на то он и поэт, которому, по его собственному признанию, не было нужды в посещении театров, концертов или вечеров. Этим пустым затеям он предпочитал времяпрепровождение в их замечательном доме, «где вечно стоит самовар и сидит милая хозяйка». Что ж, самовар, действительно, важный атрибут домашнего уюта, но для Софьи недостаточный. Ее душа требовала большего, жаждала самовыражения, ведь она столько лет томилась, была лишена многих женских радостей, например гранд — кокетства, в котором и проявляется смелость ума. В общем, Софье надоел и опостылел ее пуританский, слишком аскетичный образ жизни, в котором царила тишина, напоминавшая тишину монастыря. Лёвочка, словно «замерз», был наедине со своими мыслями, а чужим не предписывал никакой ценности. Умудрился даже поссориться с умнейшей Александрин Толстой, не так давно побывавшей у них в гостях.

Софья, как бы невзначай, вспоминала о своей жизни, о своих немудреных желаниях, например самой принимать гостей, среди которых встречались разные: и умные, и скучные, и любезные, и чопорные. Перед тем как устраивать журфиксы, она проконсультировалась по этому вопросу у своего дяди Кости, который был большим знатоком бонтона, специалистом по всевозможным светским штучкам, касавшимся такой тонкой материи, как этикет. Софья получила от него много полезных советов: какие печенья и тартинки следует подавать к столу, как накрывать стол в зале, в котором в это время должны находиться солидные гости, а где надо размещать молодежь. Она потихоньку осваивала роль хозяйки салона, прекрасно сознавая, что ей еще очень далеко до Анны Павловны Шерер. Но она постигала это искусство, казавшееся ей таким мудреным. Этот приемный день бывал для Софьи крайне тягостным, ведь ей приходилось часами сидеть за чайным столом с «глупым» лицом. Сама удивлялась, как могла она поддаться этой «заразе обычая», такой глупой традиции света. В такие минуты она жалела себя, но особенно грустила по растраченному зря времени. Зато теперь довольно легко справлялась со всеми формальностями светского этикета, которыми раньше пренебрегала за ненадобностью. Лёвочка конечно же дистанцировался от приемов, в редких случаях позволяя себе заглянуть в гостиную.

Без сомнения, она уставала от светских развлечений, утомлялась ими, тем не менее стала принимать визитеров не только по четвергам, но и по воскресным дням. Целые толпы гостей, родственников и знакомых наполняли гостиную и залу их дома. Чаще всего у них бывала чета Фетов, а Мария Петровна, жена поэта, даже принимала самое активное участие в их светской жизни, давала советы, как нарядить Таню, чтобы она выглядела еще эффектнее, восхищалась ее красотой, а заодно и бельдежурчиками на ее платье. Еще больше она восторгалась Софьей, представавшей перед ней в роскошном шелковом платье в серебристой гамме, которая так шла ей к лицу, с «белыми блондами и чайными розами». Каждый раз, слыша в свой адрес восхищенное щебетание, Софья мечтала о том, чтобы это услышал ее любимый муж.

Об охоте пуще неволи Софья теперь знала уже не понаслышке. Она постоянно разрывалась между «хочу» и «надо», пока сохраняя паритет. После того как она привела всех в неописуемый восторг своим царственным появлением на первом балу, с оркестром, ужином, самым изысканным московским обществом, Софья стала постоянно бывать и на других балах, на которых познакомилась с бывшей пассией мужа, графиней Уваровой, а также с Мансуровой, Оболенскими, всех не перечесть. Знакомых становилось все больше и больше, их список увеличивался не по дням, а по часам. Софья сразу приняла решение, как только соприкоснулась с светской жизнью, что не стоит ей первой делать визитов, а наносить только ответные. Все двери московского бомонда были открыты перед ней настежь. «Свет» приветствовал ее моложавость, открытость, почтенные дамы пытались даже ей ласково патронировать, будучи очарованными ее светской неопытностью. Мужчины же держались с ней почтительно — корректно.

Софья запомнила 1883 год как время бесконечного безудержного веселья, легкого головокружения из‑за комплиментов и сияющих взглядов мужчин и женщин. Она находилась в состоянии сильного возбуждения, вызванного ее светским успехом, которому содействовала давняя знакомая, милейшая Александра Павловна Самарина, которая очень хлопотала, чтобы ее протеже, мать с дочерью — Софья и Таня, получили приглашение на престижный тогда бал Щербатовых, открывшийся популярным вальсом и блестящим вальсированием самой хозяйки с достойным партнером. Эта немолодая, но по- прежнему грациозная дама вызвала подлинный восторг у всех его участников.

Приезжая на рассвете домой, Софья постепенно приходила в себя, избавляясь от «чада» веселья и упрекая себя за то, что в свои тридцать девять лет она стала выезжать в свет, вроде бы для того, чтобы радоваться успехам дочери, а на самом деле была движима самолюбованием и наслаждением от успехов в свете. Приходила мысль о том, что она делает что‑то не то, но остановиться уже не могла, по — прежнему продолжая играть в винт, участвовать в умственных играх, вести светские разговоры, заказывать новые туалеты, слава богу, хватило ума не идти на коронацию императора Александра III, которая обошлась бы ей в три тысячи рублей. Что и говорить, светская жизнь очень сильно ударяла по семейному бюджету. Они стали жить гораздо роскошнее, почти на широкую ногу. Туалеты Софьи и Тани, регулярная организация вечеров обходились недешево. Трат стало гораздо больше, чем в их прежней яснополянской жизни. Одни только ее туалеты, по мужниным расчетам, могли обеспечить безбедный прожиточный минимум средней крестьянской семьи. Одно платье обходилось в 250 рублей, на которые можно было купить больше двадцати пяти хороших рысаков! Лёвочка возмущался тем, что бородатые кучера вынуждены были по несколько часов мерзнуть у подъездов в ожидании своих беспечных хозяев, он не мог спокойно смотреть на пролетавшие мимо него кареты, в которых сидели дамы с высокими прическами, закутанные в ротонды. Тягу жены к роскошной жизни муж расценил как «усталость» от семейных забот, как пленительную мечту о легкой жизни с романами, влюбленностями и украшениями. Он же был убежден в том, что свет — это «премерзкая куча грязи», в которую жена вовлекает не только себя, но и несмышленых детей — подростков.

Софья была в чем‑то согласна с мужем. Ей казалось, что теперь ее жизнь действительно стала очень сумбурной, «спутанной», «не кроткой». Супружеские нелады, безусловно, отражались на детях. Поэтому вслед за мама они выбирали то, что им было приятно, — веселые танцевальные вечера с котильоном, которые устраивались в их доме, игру в винт и т. п. Такие вечера удавались всегда, о них вспоминали как о праздничных и радостных событиях. Совсем другое дело — учеба с классными дамами, визиты людей, подолгу разговаривавших о чем‑то серьезном с папа. В это время дети уходили из дома, предпочитая развлекаться на стороне. Илья играл в винт, проигрывал деньги гораздо ббльшие, чем «жалованье» в три рубля (тогда как слуги получали всего лишь на рубль больше), которое старшим детям платили родители, и приносил единицы за плохую успеваемость. Ему исполнилось 17 лет, бранить его было бесполезно, нужно было горячо просить, увещевать. Только после этого он становился на какое‑то время благоразумным и прилежным. А Таня в этот период репетировала пьесу «Новички в любви» у Оболенских, и Софья ездила на одну из репетиций, чтобы знать, с кем дочь играла в пьесе, все ли там было прилично и хорошо. Таня теперь вся «ушла с ушами» в свой костюм. Только и говорила об этом. Писать письма папа в Ясную Поляну совсем не хотела, объясняя это тем, что в письме могла описать исключительно свой костюм.