Что ж, пусть все идет, как идет, размышляла Софья, читая письма мужа. Не следует ничего менять. Если же возникнут убытки, то ей к ним не привыкать, как и к деньгам, которые ей и детям все равно не достанутся, поскольку муж обязательно раздаст все бедным. Но разве может он один прокормить всех российских бедняков? Она знала ответ на этот вопрос, впрочем, и на многие другие. Например, где ей жить со своими старшими детьми. Разумеется, в Москве. Она очень надеялась «все в жизни помирить», в том числе и мужа с проживанием в городе, что, вероятно, пойдет ему на пользу, возможно, даже развеселит его и невзначай осчастливит. Как знать?! Деверь Сергей как‑то сказал ей: Лёвочке хорошо, ведь он избалован судьбой и женой, потому что ему есть с кем и перед кем погрустить, есть кому его пожалеть, а вот он, его брат, стал теперь настолько слаб, что жена ему прямо заявила: «Давно умирать тебе пора».
В этой связи Софья вспомнила, что муж говорил детям: «Нам, порой, кажется, что блинчики с вареньем — самое скромное кушанье, это происходит из‑за того, что мы не догадываемся о том, что иметь это кушанье подобно тому, что выиграть двести тысяч рублей». А сколько стоит теперь ее любовь к мужу? Она надеялась, что дорого, а потому верила, что все образуется, и муж не останется в Ясной Поляне. Ведь, как он не раз повторял, ее любовь больше всего радовала его.
Эта любовь побудила мужа отправиться в Москву, чтобы узнать условия поступления Илюши и Лёвы в казенную гимназию у Пречистенских ворот. Оказалось, что для этого необходимо подписать бумагу, что дети не будут принадлежать ни какому опасному обществу во время своего обучения. Отец наотрез отказался подписывать это требование и решил определить детей в самую лучшую частную гимназию, имевшую очень хорошую репутацию. Лёвочка переговорил с Львом Ивановичем Поливановым, директором гимназии, и отдал Илью в пятый, а Лёву в третий классы.
Темп московской жизни, конечно, был совсем иным. Софья, словно «вертящаяся мельница кружилась для какой‑то неопределенной цели» в водовороте быстроменяющихся событий, больших и малых. 31 октября 1881 года она благополучно разродилась сыном Алешей.
В одном из самых престижных районов Москвы, в Денежном переулке, они подыскали неплохую квартиру в доме князя Волконского. Но выяснилось, что дом, в котором Софья стала с большим рвением и желанием свивать свое гнездо, оказался «трухлявым», «карточным», в него проникал городской шум, от которого нигде не было покоя: ни в спальне, ни в кабинете. Ей приходилось ходить чуть ли не на цыпочках. Вскоре состоялось объяснение с мужем. После этого разговора Софья «ходила, как шальная, все в голове перепуталось, здоровье очень дурно стало». Ее точно чем‑то «пришибли».
Муж был в шоке от роскошных ковров на лестнице, от дорогой суконной обивки полов, от барских обедов из пяти блюд, от буржуазных привычек, например, прислуживавших за столом лакеев во фраках, в белых галстуках и перчатках, от сытых кучеров, от гастрономических магазинов, от блеска театров, от праздной московской жизни, наполненной пустомельем и надоедливой суетой. Выслушав претензии мужа, Софья проплакала две недели, боялась, как бы с ума не сойти. Лёвочка впал в уныние, перестал спать и есть, находился в состоянии «отчаянной» апатии и принял решение отправиться в Тверскую губернию, чтобы повидаться с братьями Бакуниными в их земско — либеральном обществе, пообщаться с Василием Сютаевым, раскольником — христианином. После возвращения решил перебраться во флигель, где «нанял» себе две маленькие «тихие» комнатки за шесть рублей серебром в месяц. Как показалось Софье, благодаря этому компромиссному решению перебраться в флигель тоска мужа понемногу улеглась. Теперь он ходил на Девичье поле пилить и колоть дрова с мужиками.
А Софья пробовала подкупить кое‑что подешевле и осталась очень довольна своими приобретениями: посудой, лампами и обоями. Приходилось не раз ездить на Сухаревку, где торговля шла только по воскресеньям. Она никогда никому не доверяла делать покупки, потому что эта вещь «очень серьезная», требовавшая особого подхода. Постепенно она совсем обустроилась. Ей помогал брат Саша, он прислал нужную ткань для обивки тахты, из которой ей удалось выгадать еще и обивку для двух табуретов, не забыла она и про красную, эффектную салфетку, кем‑то привезенную с Кавказа, потом еще успела заказать несколько табуретов.
Этот период своего пребывания в Москве, когда она заново становилась москвичкой, Софья запомнила надолго. Казалось, она даже думать отвыкла, потому что для этого не было никакой возможности. Дети постоянно рвали ее на части, кормление их было для нее сущим адом. К тому же в доме часто бывали гости — литераторы, живописцы, представители grand monde и даже нигилисты. Софья понимала, что невозможно жить идеально. Волей — неволей придется отклоняться от цели. Поэтому она приучила себя довольствоваться чем‑то средним. Что и говорить, Москва стоила ей «десяти лет жизни».
После последних родов Софья совсем мало спала, у нее непрестанно болела спина. Алеша не давал ей отдохнуть, часто капризничал. А надо было общаться, например, с золовкой Машей, ее дочерью Леной, угощать их блинами, выслушивать дядю Костю с его, надоевшими ей, светскими наставлениями, успокаивать кричавших малышей, управляться со старшими детьми, пристававшими к ней кто с чем, а Андрюша с просьбой: «Возьми куда‑нибудь». Вот и пришлось ей ехать с ним в балаган, чтобы посмотреть кукольное представление, которым ребенок остался очень доволен. А старшие дети уже собирались в Малый театр, она же с малышами пила чай. Потом снова цирк, затем поездка в Оперу — сплошной сумбур. В пятницу визит к Оболенским, в субботу танцы у Олсуфьевых. Кому- то нужны платья, кому‑то башмаки, кому‑то еще что‑нибудь. У Софьи от всего этого стоял спазм в горле и в груди, словно она подавилась словами. А, впрочем, зачем ей слова? Все равно ей не с кем поделиться. Ведь она сама выбрала себе такую жизнь, не согласившись с желанием мужа переустроить их семью. Она не желала пускать своих детей по миру без состояния. Сама была готова разделить с мужем его взгляды, преклоняясь перед его художественным гением, но свой долг она видела только в жизни для детей, а поэтому снова привыкала к Москве.
Выбор был сделан. Жизнь с мужем пошла врозь. Когда‑то она была очень молодой и счастливой, жила ради мужа и своей любви к нему. Спустя двадцать лет она поняла, что одинока, и стала оплакивать свою любовь. Это случилось, когда он впервые убежал от нее, заночевав в своем кабинете. Перед этим они поссорились из‑за каких‑то пустяков, из‑за шитья детской курточки. Но ссора конечно же была просто поводом. Причина крылась в отходе мужа от семьи. Он признался ей в своем тайном желании уйти из дома. Этим признанием он словно вырвал ей сердце. Теперь она жила без него. В это время был болен тифом Илюша, и она давала ему хинин. Софья не ложилась на брошенную мужем постель. Часы пробили четыре раза, и она успела загадать под их тревожный бой: придет — не придет. Муж не пришел. Спустя сутки они помирились, долго проплакав. Софья поверила в чудо, в то, что их любовь не умерла, как не умерла она сама, долго просидевшая перед этим в ледяной воде с кроткой надеждой — мольбой о своей смерти. Нет, не простудилась, выжила, пришла домой и стала кормить своего улыбчивого малыша Алешу, потом Андрюшу приучала к гувернантке — англичанке.
Весной 1882 года Лёвочка продолжал, не уставая, критиковать московскую жизнь на все лады. Он заявлял, что Москва — «зараженная клоака». Это заставило Софью, наконец, согласиться с мужем больше сюда не приезжать. Каково же было ее удивление, когда она случайно узнала, что он ищет по всей Москве подходящий дом с садом для их семьи. «Вот и пойми здесь что‑нибудь самый мудрый философ!» — вздыхала озадаченная жена. После долгих поисков выбор остановился на одном из домов в Долго — Хамовническом переулке, в районе Девичьего поля. Дом принадлежал купцу И. А. Арнаутову. О его продаже Лёвочка случайно узнал от своего знакомого М. П. Щепкина, который прочел об этом в одной из газет.