Большое значение имело и появление во Франции (как и в других странах русского рассеяния) Русской Академической группы, которая возникла на заре эмигрантской эры, в начале 20-х, и объединяла высланную из России научную интеллигенцию с привлечением французских коллег. Начало этому явлению было положено в Берлине благодаря инициативе историка-медиевиста, академика Петербургской академии наук П. Виноградова и последнего свободно избранного ректора Московского университета (1918–1920) биолога М. Новикова. Академические группы, подобные берлинской, возникли в Софии, Варшаве, Риге, немного позже в Великобритании, Италии, Франции, Швеции, Швейцарии, Финляндии, Эстонии, Чехословакии, Китае (Харбине), после Второй мировой войны — в США. В 1921 году они объединились в Союз Академических организаций, а в 1923 году состоялась конференция этих групп в Праге, которая поставила задачи координации их деятельности. Кроме того, Академические группы организовывали коллоквиумы для тех, кто утерял документы и кому требовалось подтвердить свою ученую степень. Эти свидетельства во многих странах приравнивались к подлинникам и помогали эмигрантам найти работу по специальности. Бердяев тоже стал участником Русской Академической группы. Уже через несколько месяцев после своего переезда в Париж он сделал доклад на ее заседании — «О характере русской философии».

Вокруг и внутри Парижа появлялись «русские деревни» — сильно русифицированные районы с русскими магазинами, ресторанами, школами и, конечно же, с православными церквями. Бердяевы поселились в Кламаре — рабочем пригороде Парижа, где тоже жило много русских. Сделать это им помог князь Трубецкой, — с его помощью они нашли меблированную квартирку в четыре комнаты на нижнем этаже дома на улице Martial-Grand-champs. Окна квартиры выходили в небольшой сад. До центра Парижа можно было доехать за полчаса на трамвае или поездом, дом утопал в зелени. Неподалеку находился старинный дом самого Григория Николаевича Трубецкого, куда Бердяевы были вскоре после своего приезда приглашены на чашку чая. Чай пили в большом саду, а вокруг оказались близкие по духу люди — Вышеславцев, отец Сергий (Булгаков), Карташев, Бунаков-Фондаминский, Зеньковский, Франк… Григорий Николаевич собирал у себя интеллектуалов, которым были интересны религиозные вопросы, — так как сам он был человеком глубоко верующим, воцерковленным, одним из основателей православного прихода в Кламаре. Не пропускал чаепития во время своих приездов в Париж и его племянник — талантливый филолог, один из зачинателей евразийства, Николай Сергеевич Трубецкой. Бердяев ценил эти встречи, они помогали ему не чувствовать себя в интеллектуальной изоляции. А немного погодя, когда их быт наладился (прежде всего усилиями Евгении Юдифовны), Бердяевы стали и у себя собирать интересных людей. Традиция, начатая еще в Москве и продолженная в Берлине, получила парижскую «прописку».

Во Франции нашла продолжение и еще одна семейная традиция — иметь дома питомцев. Переезжая в Париж, Евгения и Лидия решили, что заводить собак и кошек больше не будут: с домашними питомцами было очень трудно куда-то уезжать, они привязывали хозяев к дому. Николай Александрович согласился с сестрами, но в один прекрасный день у их порога появился черный котенок, пришедший из соседнего дома. Приходил он не раз, Евгения Юдифовна настойчиво возвращала его хозяевам, пока однажды те не сказали, что Бердяевы могут оставить котенка себе. Когда она рассказывала об этом Лидии, Бердяев услышал их беседу и вмешался в нее:

— Неужели вы обе не понимаете, что он хочет жить у нас? В этом все дело!

Так котенок Мури стал членом бердяевской семьи. Николай Александрович питомца очень любил, следил за его здоровьем, носил к ветеринару, а если Мури, загулявшись, не возвращался домой к ночи, Бердяев не ложился спать и ждал кота. Кот платил ему взаимностью: хотя кормила его Евгения Юдифовна, именно Николая Александровича он выбрал своим хозяином. Когда Бердяевы, спустя некоторое время, переезжали в новое место, Николай Александрович сказал, что понесет кота сам, на руках. Случилось непредвиденное: Мури чего-то испугался, спрыгнул с рук и убежал. Поскольку район был для него незнакомым, надежды на его возвращение было мало. Тогда Николай Александрович из своих скромных средств нанял женщину, для того чтобы она целый день сидела в старой пустой квартире и ждала Мури, если он вдруг туда вернется. Несколько дней спустя так и произошло. Бердяев был счастлив, он даже плакал от радости!

А в 1935 году Лидия Юдифовна встретила на улице собаку, «о которой Нимечтает уже лет десять (с Берлина, где он такую увидел в первый раз)» [338]. Собака была без ошейника, грязная, голодная, — видно, потерялась. Бердяевы подали заявление о собаке в мэрию, и Николай Александрович боялся, что хозяин найдется, — он был так рад находке! Собака осталась у них.

В Париже Бердяев много и часто общался со своим давним приятелем — Львом Шестовым. Путь Льва Исаакиевича на Запад не был простым. В 1920 году, когда он приехал в Париж, его работы не были переведены на французский язык, о нем никто не слышал. Постепенно о нем узнавали — из журнальных статей, из появившихся в 1923 году двух его книг на французском языке. Оригинальность мысли Шестова привлекла к нему внимание французских интеллектуалов: он стал постоянным автором в трех крупнейших журналах — «La Revue Philosophique», «Le Mercure de France» и «La Nouvelle Revue Française», был избран в почетный президиум немецкого общества Ницше (оно роскошно потом издало книгу Шестова «Власть ключей» на немецком языке), его приглашали читать лекции о Канте, Соловьеве, Паскале в разные города Европы. В одну из таких поездок в 1926 году в Амстердаме с ним захотел познакомиться Эдмунд Гуссерль, после этой и других встреч между ними завязалась оживленная переписка. В течение многих лет Лев Исаакиевич читал лекции в «Institut des Etudes Slaves» (Славянском институте при Парижском университете). Лекции его имели большой успех, они были напечатаны впоследствии в «Современных записках». Преподавал Шестов и в Сорбонне — на русском языке. (Бердяева тоже пригласят читать лекции в Сорбонне, но это случится позже, в 1939-м.) Некоторые книги Шестова издавались по-французски раньше, чем по-русски. В 1923 году Льва Исаакиевича пригласили на ежегодные философские собрания в бывший монастырь Понтиньи, что было очень почетно, — там ежегодно собирался цвет европейской интеллектуальной элиты. Поэтому к моменту переезда в Париж Николая Александровича место Льва Исаакиевича в парижском философском сообществе было достаточно определенным. Бердяев советовался с Шестовым о том, какие шаги и ему предпринять, чтобы его положение тоже стало более устойчивым, а Шестов знакомил его с западными интеллектуалами, давал советы. Через два года «Новое средневековье» будет переведено и на французский, но пока бердяевские работы были доступны только французским славистам, знавшим русский язык. В конечном счете постоянный заработок обоим давало преподавание. Правда, в отличие от Бердяева, Шестов чтения лекций не любил — «разве можно профессорствовать о земле обетованной?» [339]— писал он в письме к Евгении Герцык. Бердяев к этому относился иначе: в чтении лекций он видел исполнение некоторой просветительской задачи. «Я говорю Н. А. (Бердяеву. — О. В.):"до чего мы с тобой пали — под старость профессорами сделались". Он со мной не соглашается, он даже гордится своим профессорством», — писал Шестов. Со временем Шестов и Бердяев стали признанными мэтрами философской мысли. Они «на равных» общались с выдающимися европейскими мыслителями — Эдмундом Гуссерлем, Клодом Леви-Строссом, Мартином Бубером, Максом Шелером, Мартином Хайдеггером, Жаком Маритеном, Эммануэлем Мунье, другими — и еще при жизни были высоко оценены на Западе.

Когда Бердяев написал в «Самопознании»: «Мои книги были переведены на много языков, и только мои книги были переведены» [340], он был не прав, — работы Шестова тоже были известны западным читателям. На немецком языке появились почти все произведения Франка (некоторые статьи он вообще и писал, и публиковал только на немецком), весьма популярен был в Германии и Степун, чьи произведения тоже иногда выходили только на немецком, и т. д. Наверное, Бердяев стал самым известным среди эмигрантских философов, но это было связано еще и с тем, что ряд его работ был посвящен темам, имевшим общественный резонанс, — русскому коммунизму, экуменическим проблемам, соотношению марксизма и религии, судьбе всемирной истории, что включало в число его читателей людей, далеких от философии. Показательно, что главные, теоретические работы Бердяева («Смысл творчества», «О назначении человека», «Опыт эсхатологической метафизики» и др.) остаются недооцененными до сих пор в европейских философских кругах. Когда Бердяев писал в «Самопознании», что живя долгие годы в эмиграции, он делается более западным философом, чем русским, он говорил о своем внутреннем чувстве, но не о реальности. Он действительно во многих вопросах был чужд эмигрантской среде, но не был при этом признан и французской университетской философией. До сих пор его творчество мало упоминается во французских учебниках по философии и в профессиональных исследованиях (исключения — исследования по славистике). «Причина этого полузабвения, — писал один из французских исследователей его философии Ж.-К. Маркадэ, — в том, что он именно слишком русский мыслитель, не придерживающийся строгого и систематического изложения своих идей, часто впадающий в кажущиеся противоречия и передающий неясно свои интуитивные мысли и чувства» [341]. Получалось, что для эмигрантских кругов Бердяев был слишком европеизированным мыслителем, а для немцев и французов — слишком русским…