Книга «Новое средневековье» была первой бердяевской работой, которая стала доступна иностранному читателю. Ее ждал оглушительный успех в Европе. Имя Бердяева стало известно, книга была переведена на четырнадцать языков. Один из историков русской философии, С. А. Левицкий, так оценил выход книги: «Будучи переведена на иностранные языки, она произвела сенсацию, ее читали наряду с "Закатом Европы" Шпенглера. С этих пор Бердяев начал пользоваться в западном мире огромной популярностью» [335]. Замечена работа Бердяева была и в эмиграции, появились отклики на книгу в эмигрантской печати, ее идеи обсуждались на собраниях и в кружках. Лев Карсавин высоко оценил эту работу Бердяева, хотя и высказал ряд серьезных замечаний. С косвенной критикой понимания истории Бердяевым выступил Владимир Набоков, который и сам не чуждался философии. В берлинском литературном кружке Ю. Айхенвальда он прочитал не только свою «Машеньку», но и несколько своих эссе и докладов на темы философии истории. В его докладе «On Generalities» досталось не только Марксу, но и Шпенглеру с Бердяевым. Набоков был против любых попыток увидеть закономерности и тенденции в истории, где, по его мнению, всегда царит случай: «Глупо искать закона, еще глупее его найти… К счастью, закона нет никакого — зубная боль проигрывает битву, дождливый денек отменяет намеченный мятеж, — все зыбко, все от случая» [336]. Значит, и ожидание нового средневековья — пустая трата времени. Не был согласен Набоков и с критикой техники и машин Бердяевым: он отрицал какое-либо принципиальное отличие наиновейших технических достижений от машин и инструментов былых времен.

К середине 1923 года экономика Германии достигла нижней точки за послевоенные годы, безработица составляла около 30 процентов, а курс марки менялся уже не каждый день, а каждый час — в оборот были введены миллиардные банкноты. Понять темпы инфляции поможет такой наглядный пример: в декабре 1922 года килограмм хлеба в Берлине стоил около 130 марок, а годом позже — свыше 300 миллиардов! Заработную плату рабочим выдавали каждый день, чтобы они могли успеть хоть что-то купить на полученные деньги. Политическая обстановка тоже была нестабильной: массовые забастовки, Гамбургское восстание коммунистов, провалившийся национал-социалистический «пивной путч» в Мюнхене. Русские эмигранты, прошедшие через опыт революций дома, в России, настороженно относились к происходящему. Для них это было дежавю, и оно пугало. Семья Бердяевых состояла из четырех человек, и заработки Николая Александровича позволяли обеспечивать ее лишь самым необходимым. В свое время Бердяевы решили остаться в Берлине именно потому, что жизнь здесь была очень дешева, но ситуация резко изменилась. Будущее Религиозно-философской академии (детища Бердяева) и Научного института казалось неясным. В это время Николай Александрович начал подумывать о переезде из Берлина. Самым естественным выбором казался Париж — там были друзья (Лев Шестов, например, жил там с 1920 года), Лидия Юдифовна, ее сестра и, конечно, сам Николай Александрович хорошо знали французский язык (немецкий Бердяев знал много хуже, он свободно на нем читал, но публичные выступления на немецком для него были затруднительны), а главное — до Бердяева доходили слухи о том, что в Париже затевается что-то вроде русского философского института, где можно было получить работу.

Летом 1924 года Бердяев переехал во Францию, где прожил в пригороде Парижа четверть века, лишь ненадолго выезжая в Англию, Австрию, Италию, Латвию, Польшу, Бельгию, Швейцарию, Эстонию, Чехословакию и другие страны для чтения лекций и публичных выступлений.

Глава пятнадцатая. Париж: в столице зарубежной России

Переезд в Париж был не просто географическим перемещением для Бердяева; изменилось его отношение к окружающему миру. Если в Берлине он чувствовал себя временным странником, оказавшимся там неожиданно для себя, в результате трагического поворота жизни, то в Париж он приехал иначе: это был его сознательный выбор, он уже вполне адаптировался к эмигрантскому существованию, да и книги его, переведенные на некоторые иностранные языки, позволяли чувствовать себя европейским мыслителем. Сам Бердяев писал об этом следующее: «Двухлетняя жизнь в Берлине была введением в мою жизнь на Западе. Германия находится на границе русского Востока и европейского Запада. Я вполне вошел в жизнь Запада, в мировую ширь лишь в Париже, и у меня началось интенсивное общение с западными кругами» [337]. Конечно, парижская жизнь показалась Бердяевым сначала гораздо более бурной, чем берлинская, — Лидия Юдифовна писала в одном из писем Евгении Герцык, что Париж «после провинциального, чистого и тихого Берлина показался Вавилоном».

В 1924 году русский Берлин начинает сходить на нет, и не только Бердяевы, — многие перебираются в Париж. Во Франции атмосфера была другая: люди оседали на годы. Париж стал чем-то вроде магнита, притягивавшего русских беженцев со всех концов Европы, — тогда русских в Париже и пригородах насчитывалось до 45 тысяч человек. Большинство работали на заводах Рено и Ситроена, расположенных на юго-западе Парижа в Биянкуре (который получил шутливое название Биянкурска), многие стали шоферами такси (извозом чаще всего занимались вчерашние офицеры), но одновременно русские необыкновенно ярко заявили о себе в культурной жизни французской столицы. Здесь открылись девять русских высших учебных заведений: в 1920 году начал свою деятельность Русский политехнический институт, через год заработали русские отделения при Сорбонне, где преподавали около сорока русских профессоров, в этом же году открылся Народный университет, в 1925 году были созданы Франко-Русский институт и Православный богословский институт, открыли двери для студентов Коммерческий институт и Высший технический институт (существовавший вплоть до 1962 года), функционировали Высшие военные курсы, основанные замечательным военным мыслителем генералом Н. Головиным, приобрела известность Русская консерватория имени С. Рахманинова.

Выставки русских художников, объединения русских писателей, лекции русских профессоров — все это сделало заметной «русскую ноту» в мелодии парижской жизни. «Русский стиль» одно время был в моде. Русские художники оказывали влияние на декоративно-прикладное искусство: И. Зданевич стал художником по тканям в Доме Коко Шанель, антикварный магазин князя И. Куракина расписал И. Билибин, М. Васильева занималась проектированием мебели и делала куклы, Ю. Анненков разрабатывал эскизы костюмов для звезд театра и кино, князь Феликс Юсупов со своей женой Ириной создали Модный дом «Ирфе» с русским персоналом. Юсупов стал и инициатором создания Школы прикладных искусств имени Строганова, которая готовила мастеров для русских предприятий. Дом мод «Китмир» был создан и великой княжной Марией Павловной Романовой. «Русский балет» Сергея Дягилева завораживал своими постановками парижан. В традиционном районе французских художников образовался «русский Монпарнас» (связанный прежде всего с деятельностью Г. Адамовича), писатели по воскресеньям собирались в салоне Мережковских. А. Ремизов считал, что в начале 30-х годов в Париже было около трехсот русских писателей! Недаром время с середины 20-х годов и вплоть до оккупации немецкими войсками многие исследователи эмиграции называют «золотым веком русского Парижа».

Кстати, у «золотого века» была и своя (пусть и очень скромная) материальная база. В феврале 1921 года в Париже был образован Земско-городской комитет помощи российским гражданам за границей. Земгор получал субсидии от частных лиц (Рахманинова, например), а также в его распоряжение были переданы деньги русского посольства во Франции, то есть средства, вырученные от последнего, самого крупного золотого займа Колчака. Было получено двадцать два с половиной миллиона долларов, по тем временам — колоссальные деньги, и не все успели потратить на винтовки, пулеметы и патроны. Тоненький ручеек этих денег еще годы поддерживал издание русских журналов, работу студий, институтов, школ, жизнь эмигрантов, обратившихся за помощью в Земгор или Эмигрантский комитет.