Забегая вперед, скажу, что церковные неурядицы на этом не закончились: Евлогий не чуждался экуменических идей, поэтому в 1930 году принял участие в молениях «о страждущей Русской церкви», организованных в Лондоне архиепископом Кентерберийским. Результатом этого стал его конфликт с Московской патриархией. В 1931 году митрополит Евлогий принял трудное решение — перейти в юрисдикцию Константинопольского патриархата, разорвать с Русской Православной церковью. Такое решение митрополита Евлогия поддерживалось не всеми. Небольшая группа людей, несмотря ни на что, считала невозможным отказаться от своей церкви, даже если эта церковь находилась в порабощении и унижении. Звучал вопрос: «Наша Церковь находится на кресте — как же мы можем ее оставить?» В результате в Париже был создан храм Московской патриархии, а одним из первых его прихожан стал Николай Александрович. Это был смелый шаг, потому что для большинства эмигрантов церковь была центром национального и культурного объединения, принадлежность к тому или иному приходу была знаковой. «Розовость» Бердяева получила подтверждение у монархических и реакционных кругов русской эмиграции. Тут уж Николаю Александровичу досталось: ожила вся привычная мифология реакционеров — вспомнили его связи с американской организацией YMCA (готов торговать убеждениями! подкуплен!), завели речь о «заговорах» (конечно, еврейских и масонских), начали обсуждать причины высылки 22-го года (не иначе как спецслужбы послали в качестве агента)… Опять Николай Александрович оказался persona поп grataдля правых эмигрантских кругов. Но больнее для него было другое: переход в «московский» приход означал разрыв с близкими людьми — матерью Марией, Ильей Фондаминским, Иваном Манухиным. Этот маленький кружок, к которому принадлежал Николай Александрович, часто встречался в доме у Фондаминского или Манухина, каждый член группы по очереди делал доклады на религиозные темы, которые обсуждались остальными присутствующими. Вопрос об отношении к Московской патриархии просто «убил» эти собрания. Хотя спустя несколько лет члены кружка вновь начали встречаться, обсуждать социальные аспекты христианства.
Но это еще было впереди, а в 1925 году Бердяев и Вышеславцев затеяли новый журнал. Мысль эту им подал Густав Кульман, один из сотрудников YMCA, «который вообще много сделал для русских, особенно для религиозного движения среди русских» [346]. Николай Александрович договорился с Дж. Моттом о финансовой поддержке YMCA для этого ежемесячного журнала, замысливаемого как печатный орган Религиозно-философской академии. Журналу было решено дать название «Путь». К нему печатались приложения, — например доклады выступавших на открытых собраниях РФА. В сентябре вышел первый номер. Подзаголовок гласил: «Орган русской религиозной мысли». В редакционной статье говорилось об уникальном характере «русского рассеяния». «Путь» искал смысл и предназначение эмиграции, объединившей «громадные силы, ставшие ненужными России». Бердяев был убежден, что миссия эмиграции (о которой так часто говорили на различных эмигрантских собраниях) — религиозная. Он был уверен: надо идти навстречу западному христианству, не замыкаться в «русской идее». Журналу Бердяева оказывал поддержку митрополит Евлогий (и в пику «карловчанам», Русской Зарубежной церкви, и потому, что идеи Бердяева были ему близки).
«Путь» прожил удивительно долго, его жизнь была сопоставима с жизнью «Современных записок», но конкуренции не было — направленность и задачи журналов были различными. Скорее можно говорить о том, что с проблематикой «Пути» перекликался другой журнал, основанный позднее, в 1931 году, — «Новый град» (под редакцией И. И. Бунакова-Фонда — минского, Ф. А. Степуна и замечательного историка-медиевиста, богослова, философа Г. П. Федотова). «Путь» существовал до 1940 года (и Николай Александрович был его бессменным редактором), вышел 61 номер, — поразительный результат для Зарубежной России, где таких «долгожителей» было мало. К сожалению, «Путь», как и многие русские журналы, безвозвратно и начисто смела Вторая мировая война. Бердяев смог собрать вокруг себя лучших представителей свободной христианской мысли. В «Пути» участвовали Франк, Булгаков, Лосский, конечно же Вышеславцев, для него писали Д. И. Чижевский и многие другие представители русской философии. Для Бердяева было важным, что на страницах журнала выступали не только православные авторы, но также протестанты и католики (Ж. Маритен, П. Тиллих, другие), — без этого нельзя было идти навстречу западному христианству. Благодаря Лидии Юдифовне в окружении Бердяевых всегда были католики (прежде всего здесь нужно вспомнить польского философа отца Августина (Якубисика), священника церкви Сен-Медар в Париже, который стал духовником Лидии), да и философия Бердяева начала находить себе почитателей не только у русских читателей.
Одновременно с этим у Бердяева нарастали противоречия со многими русскими эмигрантами. В газете «Возрождение» появилась публикация «брата» — Петра Струве, после которой Николай Александрович вышел из братства Святой Софии. Доносились нападки со стороны Мережковского, общение с которым — хотя Мережковские жили рядом, в Париже, в купленной ими еще до революции квартире — для Бердяева уже было невозможно. Если зимой 1908 года он приехал в Париж для того, чтобы договорить, проговорить свое понимание будущего христианства с Зинаидой Николаевной, которая так много значила для него, то сейчас их разделяла пропасть. Редкие письма Зинаиды Николаевны Бердяеву и его письма ей лишь показывают, что взаимопонимание стало невозможным. В одном из писем Гиппиус писала о своем восприятии взглядов и позиции Бердяева как «расплывчатых» и не содержащих ничего принципиально нового: «Приблизительно все, что Вы писали, я читала (как и написанное до войны и революции). В этом "всем" я продолжала находить ту же… неопределенность и а-реалистичность…» [347]Начинается и очень неприятная по своей тональности полемика с Иваном Ильиным, опубликовавшим в 1925 году свою знаменитую книгу «О сопротивлении злу силою». Книга, спорящая с идеями непротивленчества Льва Толстого, была написана для морального оправдания борьбы с большевизмом как воплощенным злом, но оказалась шире политической злободневности. Бердяев не прошел мимо идей Ильина и ответил на них критикой (кстати, критиковала Ильина и Гиппиус). Надо сказать, что критика Бердяева была чересчур резкой, иногда уничижительной, она сильно задела болезненное самолюбие Ильина, который после этого буквально возненавидел Николая Александровича. Статья Бердяева называлась «Кошмар злого добра» и была опубликована в 1926 году в четвертом номере «Пути». Бердяев назвал книгу Ильина «кошмарной» и «мучительной», говорил, что она «ввергает в застенок моральной инквизиции», обозначил позицию Ильина как «Чека во имя Божье», обвинил в «антихристианском духе»… Религиозное оправдание Ильиным смертной казни вызвало бурю возмущения не только у Бердяева, но и у других русских философов. Бердяев писал в статье, что, борясь с большевиками, Ильин сам заразился идеями большевизма. Конечно, Ильин, известный своей вспыльчивостью, взбелинился. Он шесть раз арестовывался в советской России, и ассоциировать его с ЧК — возмутительно!
Характер у Ильина был тяжелый, это отмечали многие, знавшие его лично. Кроме многочисленных панегириков Ильину (бесспорно, было за что его уважать), воспоминания содержат и очень много негативных характеристик. Белый в своих мемуарах назвал его «воинственным черносотенцем» и высказал предположение, что он «страдал затаенной душевной болезнью» [348]. Евгения Герцык, которая была родственницей его жены, о своих отношениях с Ильиным в Москве писала как о «дружбе-вражбе» и рассказывала, что Ильины, встречая у Герцыков Волошина, Бердяева, Иванова и других известных им ранее только по книжкам людей, странно на них реагировали: «…с неутомимым сыском Ильин ловил все слабости их, за всеми с торжеством вскрывал "сексуальные извращения"… Способность ненавидеть, презирать, оскорблять идейных противников была у Ильина исключительна…» [349]Пытаясь понять эту «ненависть, граничащую с психозом», Евгения вспоминала: «Где, в чем источник ее? Может быть, отчасти в жестоких лишениях его юных лет: ведь во имя отвлеченной мысли он запрещал себе поэзию, художественный досуг, все виды сладострастия, духовного и материального, все, до чего жадна была его душа. Знакомство с Фрейдом было для него откровением: он поехал в Вену, провел курс лечения-бесед, и сперва казалось, что-то улучшилось, расширилось в нем. Но не отомкнуть и фрейдовскому ключу замкнутое на семь поворотов».