Думаю, что обращение защиты сыграло определенную роль при вынесении приговора. Даже признанный русофоб Байерс где-то в глубине души не мог не согласиться с доводами Донована. Как бы то ни было, 15 ноября 1957 года судья огласил приговор. Человек, назвавшийся Рудольфом Абелем, осуждался на 30 лет тюрьмы и, об этом у нас почему-то упоминалось редко, должен был заплатить три тысячи долларов денежного штрафа.
Смерть отступила, однако не будем забывать о возрасте нашего героя. При удачном исходе Вильям Генрихович покинул бы тюремные стены в 84 года. Поверить в такое сложно, еще сложнее дожить. По существу, 30 лет означали медленное угасание в неволе.
И хотя Фишер был внутренне готов к тому, что пощады ждать нечего, решение суда он все равно воспринял тяжело. Другое дело, что и на этот раз не выразил никаких чувств внешне, снова поразив американцев железной выдержкой. Лишь потом, в разговоре с Донованом, дал определенную волю эмоциям, но в рамках им же отведенного.
Горячее обсуждение с Донованом оспаривать потом приговор или не оспаривать закончилось очередной победой полковника — петицию подавать и обязательно. Донован убеждал, что это может закончиться плохо. Вдруг Верховный суд США сочтет «тридцатник» излишне мягким, вернет дело на доследование, выяснятся какие-то новые обстоятельства, и тогда…
А обстоятельства могли и выясниться. Ведь вскоре в Англии были арестованы хорошо знакомые Абелю супруги Коэны, и если бы, представим на минуту, они заговорили, припомнили американское прошлое…
Полковник стоял на своем твердо. Если бы защитник догадывался, что где-то рядом бродит к тому же бывший начальник Абеля по нелегальной разведке перебежчик Орлов, он бы протестовал еще громче. Но Фишер, видимо, понял, что Швед нарушать взятого обета молчания не намерен. Да и положение было аховое. Лучше еще одна попытка…
Несколько месяцев — и в июне 1960-го Верховный суд оставил приговор без изменений. Донован с огорчением, но без удивления сообщил неприятнейшее известие в тюрьму города Атланты, штата Иллинойс, заключенному № 80016-А. Под этим номером отбывал годы заключения Рудольф Иванович Абель, известный в стенах учреждения как «Полковник».
Что это были за годы? Точно не установишь. Абель работал, занимался шелкографией. Под каждое Рождество изготовлял поздравительные открытки, рассылаемые заключенными по родным и близким. Ему разрешили рисовать. Сокамерники, а их было трое, спокойно относились к пахнущим красками кистям и прочим принадлежностям, стоящим рядом с койкой полковника. Начальство тоже не принуждало к тому, чтобы русский отказался от рисования. Вероятно, и здесь Фишер сыграл тонко. В тюрьме содержались среди прочих изготовители фальшивых банкнот и чековых книжек. Люди, имевшие определенные склонности к искусству, однако использовавшие этот дар Божий в дурных целях. Потому надзиратели с молчаливого согласия старших по должности не протестовали против тех занятий, что регулярно устраивал для уголовников полковник Абель. А он учил их играть в бридж. Приучал к писателям-классикам. Давал уроки языка — конечно, не русского. Они заговорили у него даже не по-немецки — на французском. Помог с планом переустройства тюрьмы. Зэки, назову их по-нашему, относились к нему с почтением, начальство — с молчаливым одобрением.
Шла постоянная переписка с Донованом. Тот по просьбе подзащитного подписал его на газету «Нью-Йорк тайме» и журнал «Сайентифик Американ». Подходило время разрешенного свидания защитника с заключенным, но за четыре с половиной года на эти встречи приезжал лишь один человек — Донован. Узнав, что после отказа в пересмотре приговора Донован выедет в Атланту не прямо из Нью-Йорка, а сделает остановку в столице США, полковник заранее написал: «Посещали ли вы музей ФБР в Вашингтоне?» Адвокат ответил, что нет. В следующем письме Абель обратился к нему с необычной просьбой: «Я слышал, что мне посвятили там небольшую экспозицию. Просил бы, чтобы вы ее посмотрели. Может, в ФБР допустили при этом какую-нибудь неточность». Через неделю-другую Донован заехал в музей. В зале, где были представлены последние достижения ведомства, он увидел витрину, посвященную Абелю. Там было много чего: фото его мастерской, монетки, в которые вкладывались микрофильмы, карандашик с полым отверстием…
Приехав в тюрьму, Донован успокоил Рудольфа: «Все в порядке, все — как и было». Предприняв еще одну осторожно-бесполезную попытку склонить полковника к сотрудничеству, адвокат возвратился в Нью-Йорк. Что встревожило его, так это внешний вид Абеля. Тот явно терял в весе — но не в оптимизме.
И час надежды Абеля пробил: 1 мая 1960-го. По его рассказам после возвращения из Штатов о сбитом шпионе Пауэрсе поведали заключенные, услышавшие новость по радио. Подоспела и «Нью-Йорк тайме».
Завязались интереснейшие переговоры, одним из главных действующих лиц которых, по свидетельству того же Донована, стал сам Абель. Если верить адвокату, то он передал папаше Пауэрса личное письмо от полковника. В спокойных, исключительно ровных и непатетических тонах отбывающий длиннющий срок разведчик советовал Пауэрсу-старшему связаться с его семьей, которая жила в Восточной Германии. Указал и адрес в Лейпциге. Отец послушался, отправил через Донована весточку. Тот вспоминал: «Уже в июне я получил послание от проживающего где-то в Штатах отца Пауэрса. Он без предисловий просил произвести обмен его сына-летчика на русского шпиона Абеля».
Пролетело несколько месяцев, и на адрес адвокатской конторы в Нью-Йорке пришло письмо с почтовой маркой ГДР. В нем, уверяет Донован, жена его подзащитного просила о помиловании своего мужа. Письмо на английском языке было подписано «Элен Абель».
Донован, как я уже говорил, в существование Элен не поверил. А американская разведка, кажется, да. По крайней мере, по указанному адресу была отправлена из ЦРУ неизвестно какая, однако миссия. Здесь она и была обыграна российскими коллегами. Каким-то образом узнав о прибытии проверяющих, Первое главное управление КГБ ухитрилось внушить им, что Элен Абель реально существует и живет по указанному адресу в Лейпциге. Некая дама вроде бы время от времени эпизодически выступала в ее роли без слов.
Иногда я задавал себе вопрос: как бы развивались события, если бы Юрий Иванович Дроздов, выступавший при обмене под именем кузена Юргена Дривса, не смог убедить оппонентов в подлинности фрау Абель? Ответа не нахожу до сих пор. Не было его и у дочери Вильяма Генриховича. Она полагала, будто обмен все равно шел бы и развивался своим чередом, но не в таком быстром темпе. Просто новый президент США Джон Кеннеди поставил подчиненным задачу освободить Пауэрса, а на остальные обстоятельства ему было глубоко наплевать.
Бытует и кем-то запущенный слух о портрете Кеннеди, подаренном пленником президенту. Якобы кисть Абеля произвела на Джона Фицджералда такое впечатление, что он не смог отказать в обмене. Вот это — полная дезинформация! Портрет существовал, но никто из родственников полковника не слышал о его передаче в дар Кеннеди. Вильям Генрихович был не из тех, кто мог бы прибегнуть к такому способу наведения мостов. Лесть — не по его нутру. В тюрьме Атланты полковника ценили как проигравшего соперника, достойно несущего бремя уступившего. Если он и рисовал Кеннеди, что вполне вероятно, то уж вряд ли предпринял бы шаги для вручения портрета. Уверен, это одна из легенд, которыми так щедро обросла биография Вильяма Генриховича Фишера и которые мы в этой книге потихоньку развенчиваем. Или создаем?
Как бы то ни было, игра разведок по обмену началась. Письмо Элен Абель в нужный день и час передали министру юстиции США Вильяму Роджеру. Но тот, как и предполагал Донован, не решился на конкретные шаги и посоветовал адвокату подождать. Администрация президента-республиканца Эйзенхауэра уже выступала в роли уходящей с политического горизонта «хромой утки», проиграв выборы молодому демократу Кеннеди… Письмо спустили куда-то на более низкие этажи служебной лестницы. И пожалуйста — в начале 1961-го директор Отдела рассмотрения петиций некий Рид Казарт на собственное недалекое усмотрение вынес убийственную для пленника резолюцию: достаточных мотивов для помилования шпиона Абеля не существует. Знать бы, как воспринял это полковник.