Гольдфус вообще ловил все на лету. Художник Ален Уинстон нарисовал в своих показаниях его психологический портрет с точностью вряд ли когда-либо виденных им Репина или Перова: «Эмиль — это тот человек, который попросит вас научить играть в неведомую ему игру, а через пару недель вас в нее же и обыграет». Так, Гольдфус (по понятным нам причинам) не знал, как пользоваться лаком, и Уинстон дал ему пару уроков. Вскоре Абель обложился книгами на заинтересовавшую его тему. Не прошло и месяца, как он превратился в эксперта по лакировке.

Эмиль Гольдфус, приятнейший и обходительнейший в жизни, поставил своих приятелей-живописцев в неловкое положение лишь однажды: на собственном процессе. Все они, дававшие показания до и после процесса, не могли не отозваться о «русском шпионе» с долей искреннего восхищения. Оно преобладало, взяло верх над страшными обвинениями. И эти «моральные свидетели» невольно, помимо собственного желания убеждали присяжных и суд, что смертная казнь в данном конкретном случае будет неуместна. Даже вызванный для дачи показаний в ФБР лифтер Гарри Мак-Мулен внес свою крошечную лепту в обеление полковника Абеля. Он с изумлением рассказал, как мистер Гольдфус починил вышедший из строя лифт в доме, где жили десятки художников. Принес собственные инструменты, поковырялся немного в сложном механизме, и застывший лифт вдруг заработал. А еще лифтер вспомнил, что «Эмиль вообще дружище сердечный. Даже пригласил разок на чашечку кофе. От других такого не дождешься!» Симпатии завоевывались умело. Но тут не в разведке дело — в личном обаянии, в симпатии к людям, независимо от положения. Точно так же Вильям Генрихович относился ко всем и везде. Такая была натура.

Поначалу появление в зале суда «русского шпиона» Рудольфа Абеля вызвало некоторое разочарование среди тех, кто имел честь увидеть полковника впервые. «Он мог бы пройти мимо меня хоть сто раз, я бы вообще его не заметил», — признался старший присяжный Джон Даблин. Ему как один вторили свидетели-художники: «Эмиль обладал гениальной способностью оставаться незамеченным».

Процесс стал единственным в своем роде. Первый раз в истории США перед судом предстал по обвинению в шпионаже и был осужден на 30 лет советский гражданин. Впервые к иностранному гражданину применили так называемый «закон Розенберга», когда чета Юлиус и Этель Розенберг закончила жизнь на электрическом стуле. Правда, по обвинениям в атомном шпионаже, которым они не занимались. В «законе Розенберга» действительно прописано: «человек может быть осужден на смерть, если шпионил в пользу страны, с которой США легально пребывают в мире».

Эту линию весь процесс и гнул судья Байерс. Ему было наплевать, что не только имя, но и дела подсудимого так и остались неизвестны, а сам он не произнес ни слова в свою защиту. Председательствующий заранее заклеймил его виновным: «Суду почти ничего не известно о личной жизни этого человека. Мы ровным счетом ничего не знаем о его истинном характере. Хотя мы не можем проникнуть в душу подсудимого, понять психику личности, известной нам под именем Абеля, собранный материал обязывает, чтобы его судили как человека, который сознательно выбрал собственное призвание. Он полностью осознавал последствия. Знал, какие опасности несет эта работа и какую цену ему придется заплатить в случае ареста».

Еще одним свидетелем обвинения выступил к тому времени уже арестованный сержант американской армии Рой Родс. Он признался суду в том, что был завербован в СССР, когда служил в бюро военного атташата США в Москве, и выполнял задания советской разведки. На Родса навел Хейханен. Сержант убеждал суд в своем отказе работать на СССР: после возвращения домой русские шпионы разыскали его, но он отказался с ними сотрудничать. Признания не помогли, и 21 февраля 1958 года Рой Родс по приговору суда отправился на пятилетнюю каторгу.

Заключительная речь обвинителя Томпкинса скорее была полна патетики, чем доказательствами. На основе собственных догадок, ничем реально не подтвержденных, он настаивал на том, что полковник Абель чрезвычайно успешно выполнял свою разведывательную миссию. Его потенциальная возможность нанести урон безопасности США виделась обвинителю огромной. «Эго необыкновенный шпион, — убеждал Томпкинс, — настоящий профессионал! Полковник выполнял работу, которую сам для себя добровольно выбрал. Он знал правила игры, и его семья — тоже».

Защита упирала на те же высочайшие профессиональные качества Абеля, только преподносила их совсем с другой целью. Заключительная речь Донована была и эмоциональна, и убедительна. В иные моменты в экс-разведчике просыпался настоящий актер, не стеснявшийся давать волю чувствам. «Предположим, только предположим лишь на мгновение, — воскликнул он, налившись краской, — что этот сидящий перед вами человек действительно таков, каким его выставляет обвинение. И прежде всего это значит, что он выполняет долг перед своей страной, служа ей в исключительно тяжелых обстоятельствах. Этот мужчина пятидесяти пяти лет отдает долг верности родине, а страна, не вдаваясь в подробности, права она или нет, используя его услуги, является отечеством подзащитного. Мы, в США, направляем на выполнение подобных миссий только самых храбрых, умнейших из умнейших, отбирая их из наилучших. Обвинение и защита сходятся в одном: да, если Абель был шпионом, то он был действительно шпионом необыкновенным. Мистер Томпкинс настаивал в своей речи на том, что обвиняемый действовал противозаконно. Но международный шпион и не может действовать против закона или соблюдая его, ибо он по сути находится вне закона. Я всего лишь прошу суд помнить тот немаловажный факт, что мы легально находимся с этой страной в мире».

Аплодисментов последовать не могло, но речь Донована произвела впечатление на присяжных. Вильям Генрихович, спокойно водивший карандашиком по бумаге, уже испещренной портретами многих, в процессе участвовавших, понял, что обещанной ему ЦРУ смертной казни, возможно, удастся и избежать.

Кульминация неотвратимо приближалась. В полдень 23 августа 1957 года 12 присяжных — девять мужчин и три женщины — удалились на совещание. По предложению старшего присяжного Джеймса Даблина его коллеги склонились к тайному голосованию. В воздухе запахло сенсацией, когда на первой развернутой бумажке обозначилось выведенное твердым почерком: «Not guilty» — «Не виновен». Но единственный смельчак или кто-то решившийся остаться при собственном мнении не был поддержан. Остальные 11 вывели «виновен».

Развернулась дискуссия, длившаяся три с половиной часа. За это время сомневающегося присяжного обратили в иную веру. В то же время чуть не все 12 презрительно высказались о двух свидетельствовавших против Абеля. Хейханена обливали презрением, Родсу сочувствовали на удивление мало. Более того, их показаниям не верили. Но в зал суда двенадцать присяжных тем не менее вернулись с единодушным: «guilty».

Тут полковник получил определенную передышку. Конкретное наказание — смертная казнь не исключалась — должно было стать известным 15 ноября 1957 года. За этот период поднятая в Штатах волна ненависти могла слегка схлынуть. А защита получила шанс еще раз достучаться до правосудия, приводя разумные доводы против казни русского полковника. Донован с согласия подзащитного подготовил письмо судье Байерсу. Приведенные им аргументы выглядели убедительно. Дальнейшее развитие событий доказало, что дуэт Абель — Донован не ошибся.

Защита не оспаривала справедливость решения суда присяжных. Донован убеждал, что с моральной точки зрения смертельный приговор будет никак не оправдан. Тяжесть его клиентом совершенного ни в коем случае не вызывает необходимости карать его физическим лишением жизни.

«Абсурдно полагать, будто смертный приговор моему подзащитному уничтожит разведывательную службу Советского Союза, — писал Донован. — Здесь же приведу и еще одно, касающееся нашего правительства. Не нужно забывать и о действиях некоторых американцев за границей». Прямой намек на то, что и его соотечественники шпионят в СССР, казался смелым, однако вполне дальновидным: «Не исключено, что в очень далеком будущем один американец такого же ранга будет арестован в России. В таком случае можно было бы произвести обмен заключенными по дипломатическим каналам». Донован ошибся лишь на счет «в очень далеком будущем». По меркам истории шпионский полет Пауэрса 1 мая 1960 года был уже на носу…