«Проносится галочьей стаей…»
Проносится галочьей стаей
Под низкой небесною мглой
Усталая мысль, пролетает
Так близко над серой землей.
Докучные думы о крове,
О хлебе, о завтрашнем дне,
О мерно звучащих оковах,
О серой тюремной стене.
Угрюмые черные мысли
Как галочьей стаи полет.
А ветер засохшие листья
Всё гонит и гонит вперед.
«Шумы, гамы, звоны, трески…»
Шумы, гамы, звоны, трески,
То гудок взовьется резкий,
То промчится дикий рев
Под окном грузовиков,
День и ночь трамвай несется,
Вечно стекла дребезжат.
.
Но зато не страшен ад
После смерти никому,
Кто живет у нас в дому.
«Асфальт намокших черных тротуаров…»
Асфальт намокших черных тротуаров
Дробит отсветы тусклых фонарей.
Белеет плесенью в ограде церкви старой
Налипший снег на высоте дверей.
К железу их озябший оборванец
Прижался, дрожью мелкою дрожа.
Вокруг снежинки вьются в мокром танце,
Трамвай бежит, трезвоня и жужжа.
Всё в голове запуталось, смешалось.
Движенье, свет, церковная стена.
«Поесть бы, обогреться малость», —
Одною мыслью жизнь полна.
«Слишком, слишком много моли…»
Слишком, слишком много моли,
Не поможет нафталин.
Нужно солнце, ветер вольный,
Воздух глетчерных вершин.
Нужно ветхие одежды
Не трясти и не чинить,
Но, отбросив их, прилежней
Вить для новой пряжи нить.
«Ты, за мной надзирающий…»
Ты, за мной надзирающий,
Ведущий моим заблуждениям счет,
Помыслов тьму озаряющий,
Направляющий линию дел и забот,
Кто за тобою присмотрит и скажет
Мне, отчего твой глаз ослабел,
Отчего моя жизнь всё та же, всё та же,
Без движения, мысли и дел.
Ты, озаряющий с дальней вершины
Всех путей перепутанных сеть,
Укажи мне путь, прямой и единый,
Как мне жить и как мне умереть.
«У заповедного порога…»
У заповедного порога
Посланник Божий Азраил
Меня спросил: земной дорогой
Куда я шел и как я жил.
Я вспомнил пропасти и кручи,
Пески и марево пустынь,
Богоисканья пламень жгучий
И смену ликов и святынь,
Бессильный душный сон во прахе
И неотросшего крыла
Напрасно реющие взмахи…
Такою жизнь моя была.
И гневно страж священной двери
Сказал: иди и будешь жить,
Пока сумеешь крылья вере
Своей бескрылой отрастить.
«Кто в рубище на костылях…»
Кто в рубище на костылях
С дырявой нищею сумой
Бредет, и кто живет впотьмах,
И кто, ужаленный змеей,
Кружится, чуя в жилах яд,
И кто встречал Горгоны взгляд, —
Все братья мне, все мне друзья,
Всем жизнь отдать хотел бы я,
Но сам в предельной нищете,
Уязвлен скорбью и грехом,
За них хватаюсь в темноте
Стучусь клюкой под их окном.
«Впивайтесь, въедайтесь, могучие боли…»
Впивайтесь, въедайтесь, могучие боли,
Работницы Божьи. От ржи и от моли
Очистите сердце, расчистите путь.
Когда же велит мне хозяин уснуть
И ваше усердие станет бесцельным,
Вы песней склонитесь ко мне колыбельной,
Баюкая сердце для вечного сна,
Лаская его, как морская волна.
На Театральной площади
I. «Мечется вьюга, сбивает шапки…»
Мечется вьюга, сбивает шапки,
Белыми космами площадь метет.
Терпеливо дрожит на площадке
Голодный иззябший народ.
На Лубянке застрял четвертый номер.
«Из-под колес извлекли человека».
Деловито сказал милицейский: «Помер».
Подкатилась с красным крестом карета.
Вот, наконец, ползет четвертый!
Люди с боков свисают, как гроздья,
Призывая громко на площадь чорта.
…В чем-то красном и липком колеса…
II. «За угол длинной змеею…»
За угол длинной змеею
Очередь вьется. За хлебом.
Липкою сыплет мглою
На очередь низкое небо.
Смотрят из обуви рваной
Грязные жесткие пятки,
Дырья, заплаты — как раны,
Как злой нищеты отпечатки.
Хмурые тощие лица.
Жалобы, ругань, попреки…
Но, быть может, всё это снится
В бреду, неизбывно жестоком?