– Да ты что, парень, в своем уме?.. А ну прочь из избы! Прочь, гутарю!

Васюта понуро вышел на баз.

«Из дому выгнал! Не люб я ему… .Как же, из домовитых. Я же гол как сокол… Ну, да один черт, не будет по-твоему, Григорий Матвеич. Любаву на коня – ив степи!»

Побрел к вербам. Час просидел, другой, а когда закричали первые петухи, услышал за спиной тихий шаги. Оглянулся. Любава!

– Голубь ты мой!

Кинулась на грудь, обвила шею горячими руками.

– Все-то ждешь. А мне батюшка выйти не дозволил, в горницу отослал. Тайком вышла.

– Увезу тебя Любавушка. В Родниковскую станицу увезу!.. Ты погодь, за конем сбегаю. Я скоро, Любушка! – Васюта метнулся было к Федькиному базу, но его удержала Любава.

– Да постой же, непутевый!.. Батюшка, может, тебе и не откажет. Строг он, старых обычаев держится. Он хоть и казак, но по-казачьи дела вершить не любит. Ты бы прежде сватов заслал.

– Сватов?.. А не выставит за порог? У меня ни кола, ни двора. Батюшка же твой к богатеям тянется.

– И вовсе не тянется. Просто неурядливо жить не хочет. Уж ты поверь мне, Васенька. Зашли сватов.

– Ладно, зашлю, – хмуро проронил Васюта. – Но коль откажет – выкраду тебя. Так и знай!

Первым делом Васюта заявил о своем намерении Болотникову. Тот в ответ рассмеялся:

– Да ты холостым-то, кажись, и не хаживал. А как же ясырка твоя? Давно ли с ней распрощался?

– Ясырка ясыркой. То нехристь для забавы, а тут своя, донская казачка. И такая, брат, что не в сказке сказать…

– Ужель Любава тебя присушила? А я-то думал, вовек не быть тебе оженком, – продолжал посмеиваться Болотников.

– Все, Иван, отгулял. Милей и краше не сыскать… Да вот как на то Солома глянет? Казак он собинный. Вечор меня из дому выгнал. Ложкой об стол… Ты бы помог мне, Иван.

– Солома – казак серьезный.

Болотников, перестав улыбаться, искоса, пытливо посмотрел на Васюту.

– Давно ведаю тебя, друже. Славный ты казак, в товариществе крепок, да вот больно на девок падок. Побалуешься с Любавой и на другую потянет. А казачка она добрая. Как же мне потом с Соломой встречаться?

– Да когда ж я тебя подводил! – вскричал Васюта и, распахнув драный зипун, сорвал с груди серебряный нательный крест. – Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой буду!

– Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен… Дойду до Соломы, но коль откажет – не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело прлюбовное.

С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день. Повстречал его у Войсковой избы.

– Ваську Шестака ведаешь? – без обиняков приступил к разговору Болотников.

– Как не ведать, – хмыкнул Солома. – Он что у тебя совсем рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.

– Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя дюже поглянулась, жениться надумал.

Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза построжели.

– О том и гутарить не хочу. Одна у меня Любава. Нешто отдам за Ваську дите малое?

– Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?

– Все били – и стар, и мал.

– Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты – «дите».

– Рано ей замуж, – еще более нахохлился Григорий Солома.

Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески пестовал! Сколь от беды и дурного глаза оберегал! Души в Любаве не чаял, был ей отцом, и заступником, и добрым наставником. Часто говаривал:

– Ты, дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху бояре жмут, с боков – ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни ступи – всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.

– А ты б, батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из меня казачка, коль в избе сидеть буду, – отвечала отцу Любава.

– Вестимо, дочка, та не казачка, что к коню не прилучена, – молвил Григорий Солома и как-то выехал од-вуконь с Любавой за крепость. Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи. Озорная, веселая, кричала отцу:

– Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!

Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.

– Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!

Хранил, оберегал, лелеял.

И вот как снег на голову – ввалился молодой казак в избу и бухнул: «Отдай за меня Любаву!» Это богоданную-то дочь увести из родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!

– Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, – стоял на своем Солома.

Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.

– Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не до перестарок же ей сидеть.

– Любаве и дома хорошо, – буркнул Солома.

Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома

уперся – ни в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!

– Худо твое дело, Васюта, – молвил Шестаку Болотников. – Солому и в три дубины не проймешь.

Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: «Не по душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного… Так все едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти кусает».

А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал. Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.

– Что с тобой, дочь? Аль неможется?

– Худо мне, тятенька, – со слезами ответила Любава и замолчала.

– Отчего ж худо тебе? Не таись.

– Ты Василия прогнал… Люб он мне.

– Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?

– И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне жизнь не мила. Он суженый мой.

Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.

– Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку, Христом тебя прошу!

Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу, протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.

– Люб, гутаришь, Васька?

– Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.

Григорий, глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:

– Я твоему счастью, не враг, дочь… Ступай за Василия. Кличь мать.

Глава 4 СВАДЬБА

И начались хлопоты!

Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали: ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного, другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.

– Тут дело сурьезное, – покручивая седой ус, важно гутарил дед Гаруня. – Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и чтоб язык был как помело.

– Да есть такой! – воскликнул Нечайка Бобыль. – Тут и кумекать неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!

– Секира? – вскинув брови, вопросил Гаруня.

– Секира? – вопросили казаки.

И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку. Дед Гаруня, продолжал крутить ус оценивающе глянул на Секиру и проронил:

– А что, дети, Устимко – хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.

– Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого свата, – усомнился казак Степан Нетяга.

– А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?

Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:

– Не пойду сватом.

– Як же так? – подивился Гаруня. – То немалая честь от воинства.

– Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, – произнес Мирон Нагиба.

– Не пойду, коль мне доверья нет, – артачился Секира.

– Тьфу, дате неразумное! – сплюнул Гаруня. – Да кто ж то гутарил? Я того не слышал. А вы слышали, дети?

– Не слышали! – хором закричали казаки.