Он ратовал за «разумную финансовую систему, вполне национальную, вполне самобытную, которая была бы соображена с нуждами населения самым справедливым образом. <…> Будем русскими, но просвещенными, честными русскими, которые не забывают, что есть Бог, есть христианская нравственность, есть масса бедного народа <…>».

В дневнике в эти же дни Суворин писал: «У нас нет правящих классов. Придворные даже не аристократия, а что-то мелкое, какой-то сброд». Он упоминал архиепископа, бравшего взятки деньгами и подношениями. Иронизировал над министрами: «Турецкие, серальные нравы: друг друга поедают, интригуют». Записал в феврале о бывшем министре финансов: «Вышнеградский выиграл биржевою игрою до 10 миллионов руб. Играл на имя зятя своего Филипьева. Ему известно было, какая бумага повышается, какая понижается. Себе не враг». Он надеялся на какие-то культурные силы, о чем писал в очередном «письме»: «Русский человек должен быть носителем культуры <…> не худо бы иметь университетские факультеты по крайней мере в Нижнем, Пензе или Симбирске, в Саратове, в Курске, в Воронеже. Русский человек должен блистать образованием <…>»

Это отвлеченное прекраснодушие, наверно, раздражало Чехова, читавшего «Новое время». Слова «блистать», «носитель культуры» и рассуждения о «русском человеке» вообще могли показаться неуместными или пустыми. Суворин рассуждал о «власти таланта, знания, просвещенной инициативы», обращаясь к некоему абстрактному «русскому человеку». 13 февраля, то есть в эти же дни, университетский человек, безвозмездно лечивший крестьян у себя в Мелихове, рассказывал ему в письме о своих буднях: «В среду, когда я принимал на пункте, привезли 3-х летнего мальчика, который сел в котел с кипящей водой. Ужасное зрелище. Больше всего досталось заднице и половым органам. Спина обварилась всплошь».

Чехов упомянул в этом письме свой медицинский отчет в земскую управу, но не написал Суворину о том, что включил в отчет свое впечатление от земской школы в селе Крюкове: «Теснота, низкие потолки, неудобная, унылая, железная печь, стоящая среди классной комнаты, плохая старая мебель <…> в маленьких сенях спит на лохмотьях сторож и тут же стоит чан с водой для учеников; отхожее место не удовлетворяет даже самым скромным требованиям гигиены и эстетики. Учитель с женой помещаются в одной небольшой комнате. Сарая при школе нет». Эта школа в центре России была не лучше сахалинских, о которых Чехов говорил, что они «бедны, обставлены нищенски». Школы, подобные Крюковской, Чехов видел в других селах и деревнях своей волости, да и всего уезда.

«Университетский человек», которого Суворин призывал явиться «на окраинах, как власть имеющий культурную», не поехал бы в такие школы ни за какие коврижки. А «коврижки» — это 200–300 рублей в год жалованья, иногда помощь попечителя, если даст на дрова, на керосин, на учебники. Кто шел в земские учителя? Выпускники учительских и духовных семинарий, недоучившиеся гимназисты и гимназистки, сдавшие соответствующий экзамен на народного учителя, как сдал в свое время Иван Павлович. Он с трудом выдержал год в Судогде. Перед кем «блистали» бы замученные нищетой учителя? Перед мужиками, сомневающимися, что их детям нужна грамота? Перед священниками сельских приходов, часто относившимися к учителю с подозрением? Некоторые усматривали в учителе источник крамолы и доносили о своих сомнениях начальству.

По земским делам и медицинским вызовам Чехов много разъезжал по уезду. Видел, во что превращались реки из-за стока производственных отходов многочисленных фабричек, заводиков, промыслов. Строили их там, где им не полагалось быть, но владельцы всем пренебрегали. Как писал Чехову из Полтавской губернии Иваненко, винокуренные заводы спускали в реки всю «нечисть». Приезжала комиссия — «понюхает, пообедает, выпьет, закусит, оштрафует на 25 рублей тех, кто в день тысячи наживает, и тем дело кончается». Среди пациентов Чехова хватало людей, пострадавших от плохой воды или отравленных испарениями, кислотами в процессе изготовления кожаных изделий.

Этот реальный мир во всех смыслах был далек от Суворина, а Чехова не занимали журналистские страсти, газетная брань критиков, «душная», как он говорил, атмосфера неприязни, зависти. Зимой 1893 года Суворин пожаловался на критика «Русской мысли» Протопопова. Тот дал в своей статье нелицеприятную оценку «Новому времени», отцу и сыну Сувориным. Чехов начал ответ со слов, что лично с Протопоповым не знаком. Знает, что он писал о нем, но ни разу не читал. Действительно ли Чехов не читал статей Протопопова о себе или следовал выработанной уже привычке: на критику в свой адрес не отвечать? Хотя рецензенты писали о нем порою так, будто намеревались убить словом.

Он словно не замечал. Правда, в письме от 24 февраля 1893 года не скрыл своего чувства от журналистаСуворина: «Я не журналист: у меня физическое отвращение к брани, направленной к кому бы то ни было; говорю — физическое, потому что после чтения Протопопова, Жителя, Буренина и прочих судей человечества у меня всегда остается во рту вкус ржавчины, и день мой бывает испорчен. Мне просто больно. <…> Ведь это не критика, не мировоззрение, а ненависть, животная, ненасытная злоба. Зачем Скабичевский ругается? Зачем этот тон, точно судят они не о художниках и писателях, а об арестантах. Я не могу и не могу».

Он посоветовал Суворину не отвечать Протопопову, потому, что «не стоит», потому, что при таком подходе Суворин тоже виноват в писаниях Буренина. Наконец, потому, что бранили не сына А. С. Суворина, а журналиста А. А. Суворина, который и сам бранил других в своей газете. И вообще: «Клеветническая или, говоря мягко, неразборчивая статья Протопопова ничего не прибавит и не убавит; количество друзей и врагов останется у Вас всё то же. А я понимаю Ваше настроение, сильно понимаю… Ну да Бог с ними!»

Но Алексей Алексеевич Суворин был из тех истеричных, завистливых, интригующих натур, которые чужую боль не брали в расчет, зато свою ощущали очень сильно. Не щадя чужие репутации, оскорбляя чужое достоинство, такие люди защищают свою честь бесчестными средствами. В начале марта он приехал в Москву выяснять отношения с редакцией «Русской мысли». Дело кончилось пощечиной, которую он дал Лаврову. Суворин записал в дневнике: «Бедный и милый Леля. Нехорошо, что я его пустил в Москву». Далее следовала брань, грубая и злая.

Всё случившееся он изложил по-своему в письме Чехову. Чехов собрался ответить, но раздумал. Однако выразил свое отношение в письме сестре от 11 марта: «Сукин сын, который бранится ежедневно и знаменит этим, ударил человека за то, что его побранили. Хороша справедливость! Гадко».

20 марта Суворин уехал в Италию. Но до отъезда он показал сыновьям письмо Чехова от 24 февраля. Об этом Чехову опять рассказал Александр: «В редакции у нас идет страшная сволочность и скандал следует за скандалом. <…> Я еще держусь, но и мне сообщено стороною, что после твоего письма старику ни один Чехов терпим в редакции быть не может. <…> упрекают тебя в самой черной неблагодарности. Ты-де всем от первой нитки до последней, от денег и до славы обязан старику. Без него ты был бы нулем. Ты же в знак благодарности суешь свой нос в семейные дела и восстановляешь его против детей. Об этом у нас говорят в редакции громко, даже в моем присутствии. <…> Я лично не чувствую себя достаточно твердо на своем месте в нашей редакции и не обманываю себя. Рано или поздно, если я не догадаюсь уйти сам, предложат удалиться. <…> Если оставить в стороне мою беллетристику, как кусок хлеба, то, как добросовестный и дельный репортер, я пользуюсь таким доверием в других редакциях, что буде уйду из „Нов. Вр[емени]“, то в убытке не буду. Стесняет меня только мой долг в контору. Скажут: задолжал, мерзавец, и ушел, чтобы не платить».

Как и в случае с печатанием «Дуэли» осенью 1891 года, Александр зачем-то передал брату редакционные сплетни и дрязги. Не мог он забыть, что тогда выбил брата из душевной колеи. Сам же утешал, получив ответное письмо. Правда, не пожалел о своем поступке, мол, хотел «хоть немного познакомить с царствующим в редакции духом». И вот снова… Наверно, не долг «конторе» удерживал должника. Но его так называемые «тифы», то есть запои. Суворин терпел их не только потому, что Седой хорошо делал репортажи, бойко писал статьи на разные темы. Но и потому, что Александр Павлович оставался заложником, так сказать, зримым долгом Чехова «хозяину» «Нового времени».