Теперь он мысленно уподоблял себя и мисс Гостри двум брошенным в дремучем лесу невинным младенцам, которые вполне могут сдаться на милость благодетельных сил природы и с миром следовать своим путем. Он всегда, как известно, отличался изрядной медлительностью, но ему понадобилось снова окунуться в привычную стихию, чтобы ощутить всю ее прелесть. Занятно было говорить себе, что с тем же успехом он мог бы готовиться умереть — умереть безропотно, все вокруг было проникнуто такой предсмертной тишиной, таким печальным очарованием. Это означало замедление всего остального — влекло, стало быть, к спокойному течению жизни — и в особенности замедление грядущего возмездия, если только, конечно, грядущее возмездие и полное уничтожение не одно и то же. Он смотрел ему в лицо, этому возмездию, — поверх глубоко вторгшегося жизненного опыта, которому он тоже смотрел в лицо, — ничего не поделаешь, придется в свой срок со всей неотвратимостью устремиться к нему сквозь мрачные пропасти Кубла Хана. [114]Оно решительно было подоплекой всего, не растворяясь в том, что он сделал, в его окончательной оценке того, что сделал, в его оценке на месте, там она, надо думать, будет по-настоящему точной. Местом этим, находившимся в центре внимания Стрезера, был, разумеется, Вулет; в лучшем случае Стрезеру предстояло увидеть, каким окажется Вулет, где все для него переменилось. Не будет ли подобное открытие равнозначно завершению его карьеры? Что ж, конец лета все прояснит, а между тем томительная неопределенность была милой его сердцу тщетной отсрочкой, во время которой он не всегда находился в обществе Марии, а позволял себе роскошь подолгу размышлять наедине, — роскошь, лишь изредка подпорченную, да и то в некотором смысле. Он уже прибыл в гавань, бурный океан был уже позади; речь теперь шла только о том, чтобы сойти на берег. Но пока он стоял, облокотившись о борт судна, его мучил один вопрос, и, чтобы избавиться от этого наваждения, он продлевал часы пребывания в обществе мисс Гостри. Вопрос касался его самого, но мог быть разрешен, только если он увидит Чэда, оттого он главным образом и хотел увидеть Чэда. Потом это уже не будет иметь значения — призрак после нескольких слов рассеется. Но для этого ему необходим Чэд, который должен внять его словам. Как только это случится, все вопросы отпадут — точнее, вопросы, связанные с парижской историей. И даже ему самому станет тогда более или менее безразлично, что он провинился, высказав свое мнение, если учесть, чем за это поплатится. Но столь взыскательной была его предельная щепетильность, что он не желал принимать во внимание все, чем он за это поплатится. Он не желал ничего делать оттого, что что-то иное утратил, оттого, что огорчен, разочарован, разорен, оскорблен и доведен до отчаяния; нет, он желал делать все оттого, что спокоен и безмятежен, такой же в своих собственных глазах по всем основным статьям, каким был всегда. Слоняясь в ожидании Чэда, он молча твердил: «От тебя попросту отделались, старина. Но какое это имеет значение?» Ему было бы мерзостно, если он ощутил бы в себе желание отомстить.

Эти оттенки чувств, право же, были всего лишь радужными перепевами, рожденными праздной игрой его воображения, и вскоре они померкли в свете того, что рссказала ему Мария. Не прошло и недели, а он уже обогатился новыми фактами, и Мария чуть ли не с порога преподнесла ему их. Весь этот день они не виделись, Стрезер намеревался пригласить ее ближе к вечеру пообедать на одной из террас в одном из парков. Но вдруг хлынул дождь; Стрезер пришел в смятение: это расстраивало его планы. Он пообедал у себя в отеле, где было скучно и одиноко, а позже, чтобы наверстать упущенное, отправился к Марии. Как только он вошел, ему сразу стало ясно: что-то произошло; настолько пропитан был этим воздух заставленной мебелью тесной квартирки, что не было нужды задавать вопрос. Все теплые краски мягко освещенной комнаты с ее гадательными сокровищами словно неприветливо застыли — впечатление, заставлявшее хотя бы на миг замереть и широко открыть глаза. В результате этого наш друг ощутил чье-то недавнее присутствие. Хозяйка дома, в свою очередь, разгадала его немой вопрос. И для нее не составило труда на него ответить.

— Да, она была здесь, на этот раз я ее приняла. — И немного погодя добавила: — Насколько я понимаю, теперь у меня нет причин…

— Отказывать ей?

— Нет… то есть, если вы сделали все, что должны были сделать.

— Пока я, безусловно, все сделал, — сказал Стрезер, — и вам незачем опасаться впечатления или видимости, будто вы встали между нами. Между нами теперь ничего нет, кроме того, что мы нагромоздили, и ни дюйма для чего бы то ни было еще. Впрочем, вы прекраснейшим образом с нами, — вернее, теперь, после вашего с ней разговора, еще больше с нами. Вероятно, она приходила сюда, чтобы с вами поговорить?

— Да, для того чтобы поговорить со мной, — отозвалась Мария.

Стрезер еще тверже уверился, что ей известно то, чего он ей не сообщал. Он даже уверился, что ей известно то, что он не мог сообщить; все, что читалось теперь на ее лице наряду с оттенком горести, означавшей: с сомнениями ее покончено. Ему стало более чем когда-либо ясно, что с самого начала она обладала пониманием, которым он, Стрезер, на ее взгляд, не обладал, и что внезапное обретение такового способно было, на ее взгляд, весьма существенно все для Стрезера изменить. Изменить так, что, возможно, он лишится своей независимости, утратит занятую им позицию, — иными словами, это могло повлечь за собой крутой поворот в пользу Вулета, в пользу его, Вулета, принципов. В общем, она предвидела вероятность нравственного потрясения, способного опрокинуть Стрезера, отбросить назад к миссис Ньюсем. Правда, шли недели, а Стрезер не выказывал признаков потрясения, но вероятность его по-прежнему витала в воздухе. Теперь Мария убедилась, что потрясение произошло, тем не менее Стрезер не качнулся вспять. В мгновение ока ему открылось то, что с самого начала было очевидно ей, однако никакого возврата к миссис Ньюсем не последовало. Визит мадам де Вионе был факелом, осветившим все эти истины, и отсвет происшедшего между ними объяснения теперь медленно догорал на лице бедняжки Марии. Если отсвет этот, как мы уже намекнули, нисколько не напоминал радостного сияния, причины тому, пожалуй, тоже были вполне очевидны, несмотря на покров, наброшенный на них природной скромностью Стрезера. Все эти месяцы Мария держала себя в руках, взяв себе за правило ни в коем случае ни во что не вмешиваться, хотя случаев этих, к слову сказать, было предостаточно, а, стало быть, ей ничего не стоило вмешаться, и с пользой для себя. Она решительным образом отказалась от мечты, — что разлад с миссис Ньюсем, все его утраты, расстроившаяся помолвка, точнее, сами их дружеские отношения, разорванные окончательно и бесповоротно, — могут предоставить ей благоприятную возможность, и когда, следуя своим негласным неукоснительным правилам, воздерживалась от того, чтобы ускорить ход событий, она вела в высшей степени честную игру. Стало быть, она не могла не чувствовать, что — пусть в конечном счете все вышепомянутые факты более чем подтверждались — наличие повода для воодушевления, продиктованного, скажем, личной заинтересованностью, остается весьма проблематичным. Стрезеру нетрудно было догадаться, что все проведенные в его ожидании часы она спрашивала себя, сохранилось ли за ней законное право хотя бы на тень сомнения. Поспешим заметить, однако, что, каковы бы ни были его догадки, Стрезер, как это не раз бывало, предпочел о них умолчать. Он громко спросил, что именно привело сюда мадам де Вионе. Ответ последовал сразу:

— Она интересовалась мистером Ньюсемом: она с ним несколько дней не виделась.

— Стало быть, она не уехала с ним снова?

— По-видимому, она считает, что он, возможно, уехал с вами, — ответила Мария.

— Надеюсь, вы не сказали ей, что я ничего о нем не знаю.

Со свойственным ей снисходительным видом мисс Гостри покачала головой.