И что чуть погодя на белом песке пляжа, перед древним морем, которое покровительствует любовникам, она нарушила всемирный кодекс чести проституток и изменила своему Чану Бермудесу, но неосознанно, не подумайте бога ради, потому что при каждом поцелуе Милагрос закрывала глаза. И она ворошила волосы путешественника и играла его капитанской фуражкой, пока луна согревала песок и земля извивалась под ними. Море своим соленым дыханием втягивало их в свою игру, и была эта игра древнее рыб, которые в нем обитали.

— Нравится Тарифа, милок? — между поцелуями спрашивает у путешественника Милагрос голосом, похожим на горячее молоко, и щекочет розовым кончиком языка его нёбо.

Путешественник с каменным выражением лица отвечает, что нет, что в Тарифе слишком ветрено. И Милагрос не упускает возможности отпустить в его адрес очередное присловье и говорит, что Тарифа без ветра — все равно что день без солнца. И вот тогда ее коралловые губы ранят его сердце, и оно начинает кровоточить. Еще один повод. Тогда путешественник понимает, что любовь и плоть суть единое целое, так что «там» и «здесь» в них сливаются. Он догадывается, что все до вот этой вот минуты было не любовью, а блудом, не поцелуями, а простым соприкосновением губ, позывом одного из самых грязных желаний. И, влекомый непреодолимой тягой, он не спеша приближается к ранящему сокровищу, которое Милагрос прячет между ляжек, чтобы собственным языком поблуждать по сумрачным чертогам затонувшего города. Он зарывается лицом между ее ног и прилаживает свои губы к ее губам. И его губы ощущают теплоту и вкус этого лона.

Волосы у путешественника — в завитках, из-за влажности, о которой мы упоминали вначале. Переведя дух, он снова кидается на Милагрос. Она дрожит от удовольствия, впивается ногтями в его фуражку крепко обнимает его за шею и перекатывается по песку, забрызганному лунным светом. Как будто у нее что-то оборвалось внутри, она надсадно и пронзительно кричит, и от этих криков мир разбивается вдребезги. Но хватит уже любоваться этой сценой, продолжим. Я говорил, что Луисардо последний раз встретился с торговцем Библиями ровно в восемь в призрачной казарме, недалеко от Мирамара. И что в эти часы городок отсыпался после первой хмельной ночи праздника, и что Луисардо с биноклем спрятался за одним из зубцов самой высокой стены. Самой высокой и самой разрушенной. Глядя оттуда, он удостоверился, что «ауди» Илариньо припаркован на прежнем месте, и стал отправлять ему письменные сообщения, перемежаемые взрывами хриплого хохота. «Вылезай из машины, жиряга». Илариньо вышел из машины, держа в правой руке пухлый портфель, а в другой — телефон в чехле. «А теперь поднимайся по склону, сосунок». Илариньо, отдуваясь, поднялся по склону. Его фигура четко вырисовывалась на фоне встававшего над Проливом красноватого рассвета, и обжигающий ветер доносил до него крики и смех подгулявшего городка, которому сам черт был не брат. «Теперь повернись направо, жиряга». И жиряга повернулся направо. Короче, после бесконечной маеты Луисардо заставил Илариньо встать под навесом над входом в призрачную казарму. Ветер хлопает окнами и дверьми, и торговец Библиями чувствует, что сейчас от страха у него будет заворот кишок. Теперь он комок мяса и жира, дрожащий от страха. Ему хочется курить, но он вспоминает, что оставил трубку в бардачке. Проходит вечность, другая, третья. В начале четвертой снова звонит телефон. На сей раз письменного сообщения нет, только резкий неестественный голос Луисардо, такой, будто у него рак горла: «Бродяга безродный, говно и нахал, поставь портфель на землю и открой». Жиряга ставит портфель на землю и открывает его. «Так, хорошо, член недоделанный, теперь закрой, сегодня ветрено, и катись колбаской. Сматывайся, чтоб я тебя больше никогда не видал». Так Илариньо и сделал: оставил портфель под навесом и поскорей смотал удочки, пыхтя как паровоз. Спуск Мачо называется улица, в которой он скрылся, — какая ирония судьбы, Илариньо.

Луисардо мгновенно подоспел, чтобы забрать деньги. Никогда раньше, во время других передач, он не был так уверен. Поэтому он спустился пешком, оставив мотоцикл в Мирамаре. До него долетал скрип пальмовых стволов, гнущихся под порывами ветра, и звуки триумфального марша. «Уж с такими-то деньгами куплю себе, „ямаху-эндуро“, которая может выдавать за двести, — думал счастливый Луисардо, — а если меня прихватят за яйца, куплю аквабайк и буду гонять на ту сторону за товаром. Стану независимым по большому счету, Милагрос бросит работу и мы с ней переедем в Севилью — вот где житуха, не то что в этой дыре», — строил Луисардо планы один грандиознее другого. И когда он предавался мечтам, «рено-триана» с мадридским номером на полной скорости преградил ему путь.

В его планы не входило, что после энного звонка торговцу Библиями начнется охота на него самого. И что Герцогиня со своим напарником пересядут в другую машину и устроят засаду, чтобы его повязать. Однако Луисардо среагировал моментально и перескочил через капот с тем сочетанием проворства и неуклюжести, в котором успел довольно поупражняться. Но не успел он схватить портфель, как почувствовал, что в затылок ему ткнулось дуло пистолета.

— Только тронься — и ты покойник, слышал?

Это был тип со шрамом на щеке. Его клокочущее от ярости дыхание раздавалось у Луисардо над самым ухом. Дыхание это, впитавшее всю грязь предместий, вырывалось из пасти, отведавшей всех запретных плодов, которые, как известно, сладки. Луисардо почувствовал такое же желание нажать на курок, как зловонный тип у него за спиной.

— Эй, братишка, рано его кончать.

Из машины появился трансвестит. Старый, брюзгливый, двигавший своим аппетитным задом с грацией хромого голубя. Герцогиня, понятно. Луисардо узнал ее: он сам видел, как она заходила в «Воробушков» и принималась лапать клиентов. К толу же он много о ней слышал. Рассказывали, что в молодые годы она огребала кучу денег и была любовницей какого-то герцога времен Франко. Теперь, под старость, она подсела на наркоту. Луисардо заметил это по ее глазам, зрачки которых словно приплясывали, и, не давая им времени действовать, с поднятыми руками, попросил разрешения курнуть. Трансвестишка утвердительно кивнул, а тип, державший пистолет, опустил его ровно настолько, сколько времени ушло у Луисардо, чтобы забить косячок. Пока он проводил языком по клейкому краю, тип со шрамом пялился на него глазами, похожими на два раскрытых зонтика. Это надо было видеть. Он весь изошел слюной, чуть не сжевал зубочистку, и в глазах у него проскакивали умоляющие искорки. Выкурить косяк хорошей масти было пределом его ночных мечтаний. И тут Луисардо, вдруг осмелевший, как загнанная в угол крыса, прибег к уловке: он поднес сигарету к глазам типа со шрамом и хорошенько дунул, как в лучших своих прибаутках, а потом, как пузырек в стакане газировки, воспользовался замешательством, чтобы увернуться от трансвестишки, добежать до своего мотоцикла и по-ковбойски запрыгнуть на него. И дать деру. Трррррррррррррр, тпрррррррррвррр,Луисардо выезжает из Тарифы по шоссе на Альхесирас. И закладывает такие виражи, какие и не снились даже Фонси Ньето на недавно проложенной трассе в Хересе. Трррррррррр, трррррррррр,все ближе раздается мотор «рено-триана», тррррррррр, тррррррр, тррррррр.И, еще не доезжая до Альхесираса, где-то в районе Куартон, он слышит свист пуль, проносящихся мимо его головы. У Луисардо зубы стучат от страха, жуткий мандраж, но он скрывает его, издеваясь над своими преследователями, однако те все ближе и ближе. Луисардо выставляет поднятый палец, символизирующий эрекцию и означающий, что он всех в гробу видел. Таков был его ответ на град пуль. Другой ответ — большой и указательный палец, сложенные вместе, в виде дырки заднего прохода. В один из таких моментов Луисардо заносит, и он падает. Но, падая, он приземляется на ноги, точь-в-точь как герои комиксов. Однако далеко убежать ему не удается, потому что «рено-триана» тут же снова преграждает ему путь. В это время на дороге большое движение: по всем полосам мчатся ревущие грузовики, и шоссе на Альхесирас напоминает влагалище, кишащее вшами. Луисардо берут под белые руки и усаживают в «рено». Поскольку вокруг слишком много свидетелей, ему дают время отдышаться. Пусть выкладывает все начистоту, прежде чем его прикончат.