Путешественник слушает, а так как великодушие всегда берет в нем верх над амбициями, предлагает написать письмо Чану Бермудесу. Тогда она рассказывает ему дальше. Слова срываются с губ, желающих причинить боль, но пока они еще не заставляют его сердце обливаться кровью, хотя скоро это случится. Она рассказывает, что Чан Бермудес обычно возникал из ничего, словно из пенной расселины моря, рассказывают, что он всегда появлялся в критические минуты, никого не предупредив и сжимая в руке револьвер, который словно прирос к этой самой руке. Малоприятное явление для его заклятых врагов, которые могли ни во что его не ставить, но в его присутствии глаза им застил страх. Его неожиданно возникающий облик скрывал в себе всю мощь сверхъестественного, продолжала Милагрос. Он появлялся на своем «гуцци», с ревущим от души мотором; его насмешливая улыбка сверкала золотыми коронками, и всему этому предшествовало предостерегающее затишье. Как в тот раз, когда он появился на пляже в Вальдевакерос, расстреливая своей фарой, как из пулемета, банду Палмера, сражая их светом, сея панику, а ведь до этого никто даже не слышал мотора его «хуцци».
В ту ночь взошла черная луна, и Палмер приказал своим ребятам грабануть чужую лодку. Они уже обчистили моторку и переносили мешки с товаром на грузовик, стоявший там, где сейчас бульвар. Говорят, что сначала наступила тишина и все ночные звуки исчезли, будто ночь онемела. И что потом послышался мотор его мотоцикла, негромкое ржание заднего колеса, от которого у ребят Палмера все нутро перевернулось от страха. И голос, глубокий, как из колодца, посоветовал им быть поосторожнее с товаром. Все это Милагрос рассказывала путешественнику своим голосом темного бархата, полуприкрыв глаза, и последняя сигарета из пачки дымилась в ее коралловых губах, смотреть на которые было все больнее. «Не попортите мне его — товар первоклассный», — слышался издевательский голос Чана Бермудеса, державшего на мушке всех одновременно. И с этакой заносчивостью стрелка, развалясь на сиденье, но оставаясь начеку и держа палец на спусковом крючке, задал он им работенки. «Пошевеливайтесь, а не то плохо будет», — властно командовал Чан.
— Представь себе этих ребят Палмера, — говорила путешественнику Милагрос, — представь себе их, с ног до головы мокрых от воды и от пота, не смеющих поднять голову, с дрожащими руками.
«А ну-ка не ленись, работай хорошенько! — озорно покрикивал он на них, — морская фуражка сдвинута на затылок, и только что налетевший левантинец треплет челку на лбу. — Давай, давай, надо управиться сегодня». Так он дождался, пока ему не загрузят грузовик под завязку. Когда Чан Бермудес сел в кабину и взялся за баранку, все в Тарифе перекрестились, рассказывала Милагрос путешественнику, пристроившись в утолку.
Путешественник внимательно выслушал эту историю о зияющих ранах и внутренних границах, всю эту историю неудач и совпадений, потому что Палмер был старым педерастом, который держал гостиницу и занимался отмыванием денег от торговли наркотиками. Он жил рядом с работой, напротив бензоколонки у въезда в Тарифу — там, где сегодня находятся «Воробушки». Его настоящее имя было Макс фон Шрётто, и он придумал себе эту кличку с коварным намерением замаскировать свое нацистское прошлое, продолжала рассказывать Милагрос путешественнику.
— Он прямо тут и жил, как будто своего дома мало, — говорила Милагрос, и в голосе ее звучали нотки классовой вражды.
Путешественник внимательно слушал полную крутых поворотов историю жизни Чана Бермудеса, излагаемую со страстностью прирожденного рассказчика. Не упускавший ни единой подробности, он так же внимательно выслушал и рассказ о том, как Чан Бермудес заявился в гостиницу Палмера. Широко улыбаясь и сверкая золотым зубом, он въехал на грузовике прямо на кухню. Палмер попытался бежать, но Чан Бермудес оказался проворнее и с редким сочетанием грубости и самообладания, которому можно научиться только на самом дне жизни, выскочил из кабины и схватил его за горло. «Я могу продать тебе товар, Палмер, но ты должен хорошенько мне заплатить», — сказал ему Чан Бермудес. И, хрустнув пальцами, мигом сгустил ему штаны.
— А потом, сжав руку в кулак, представь, что он сделал.
Однако Палмер не умер прямо там же, как бы не так. Чан Бермудес пощадил его. Страшная ошибка, считает Милагрос, потому что именно Палмер затем на него и настучал. Подстроил ему ловушку.
Путешественник попивал свой тоник, а Милагрос так и сыпала присловьями и поговорками.
— Посеешь ветер — пожнешь бурю, — говорила она, — сам увидишь: через несколько лет Палмер умер страшной смертью.
И тут Милагрос решает поподробней рассказать о сексуальных наклонностях Палмера, про то, как однажды ночкой лунною он затащил к себе в постель одного молодого красавчика. И что неизвестно, так ли уж пламенел от страсти Палмер, но что его пыла точно не хватило бы на то, чтобы устроить пожар, в котором он сгорел вместе со своим красавчиком. И Милагрос, сведущая в мельчайших подробностях этой малопристойной истории, рассказала путешественнику о сибаритских замашках Палмера и о том, что он, для пущей эффектности, освещал свои утехи свечами в канделябрах эпохи королевы Изабеллы. И что из-за разыгравшейся в спальне бури страстей первыми вспыхнули простыни, а потом огонь охватил тело нациста, сжимавшего в объятиях смуглого мордастенького парнишку из того же Сан-Фернандо. Путешественник снова наполнил свою рюмку между делом спрашивая себя, какая доля истины была во всем этом.
Луисардо дал ему время дойти до машины и открыть дверцу, а потом снова позвонил ему с единственным намерением спутать карты и сбить его с толку, чтобы он почувствовал себя еще более уязвимым. Вероятнее всего, что, когда Луисардо назначил более позднее время, внутри «ауди» произошел новый всплеск эмоций. Насколько я понял, ночкой сторож стоянки, привлеченный шумными криками и возней, пару раз за ночь подходил к машине и призывал пассажиров к порядку. «От этого ветра даже скотина психует», — заявил Распа следователю, который вел протокол. Однако последнее заявление не имеет для нас ни малейшего, я бы даже сказал, вообще никакого интереса. Единственное, что нас интересует, — это что Луисардо заходил домой около половины седьмого, в то время, когда нежный свет зари мешает реальность с фантазией. В то время, когда Милагрос обычно возвращалась с работы, раздевалась и пила виски, пока рассвет просачивался сквозь жалюзи. С тех пор как мэрия предоставила ей это жилье, ритуал, состоявший из рюмочки на заре, повторялся каждое утро. Так шли часы. Иногда она включала телевизор и задремывала на диване в вибрирующем свете экрана величиной с футбольное поле. Однако в то утро Луисардо не застал сестру с по обыкновению устремленным в окно взглядом, как бы не так. В то утро Луисардо пришел домой первым, и почти сразу после этого в дверь постучали. Тут он понял, что сестра не одна. Потом, чтобы скрыть, что было на самом деле, он придумает путешественника, сидящего на краешке дивана с темными кругами вокруг глаз — черными следами бессонной ночи, малявка. Его недреманные зрачки вперились в цедящийся сквозь жалюзи рассвет, который враждебен ему. Его костлявая рука сжимает мясницкий нож, в другой — незажженная сигарета. В ванной Милагрос наводила красоту. По словам Луисардо, несмотря на сильный ветер, сестра твердо решила пойти на пляж.
Определенно известно только то, что Луисардо вышел на улицу и из ближайшего автомата в энный раз позвонил торговцу Библиями, приветствовав его до боли знакомой частушкой. И как раз после этого последнего звонка он снова повстречался с Хуаном Луисом, и, кажется, тот спросил Луисардо, не видел ли он путешественника. И, кажется, Луисардо ответил, что нет, не видел, и не знает, где он. Еще один повод думать, что путешественник спутался с Милагрос и что та мяукала, как раненая кошка. Еще один повод думать, что они вышли из «Воробушков» вместе и что, когда проходили мимо фургончика горчичного цвета, припаркованного у того же въезда, стали неистово целоваться.