— Хороший товар, братишка, никакого мошенства.

Высвободив руку, Герцогиня берет ложку и протягивает типу со шрамом. Тот машинально берет ее, не сводя глаз с непристойно обнажившихся панталон Герцогини. Потом выходит из оцепенения и закрывает зубы фольгой.

— А то иначе желтеют, слышишь, — оправдывается тип с порезанной щекой, улыбаясь серебряными зубами.

Итак, ритуал начинается с соблюдением всех гигиенических норм. Синий язычок пламени лижет фольгу снизу. Над фольгой поднимается плюмаж золотистого дыма. Приладив серебряную трубочку к зубам, он вдыхает чистейший горький дым расплавленной капли. Ему в кайф, и взгляд его становится пустым, лунатическим и незрячим, а глаза вылупляются, как пинг-понговые мячики. Когда он чувствует, что ему не хватает свежего воздуха, он встает и, распахнув дверцу, выходит на ночную парковку. Смотрит на луну, на усеянное звездной пылью небо, на приближающиеся к берегу огни, потом сплевывает на землю, и лицо его кривится от отвращения. Знай он, что уготовила ему Герцогиня, он совершил бы преступление прямехонько сейчас, не отходя от кассы. А между тем человек с пухлым портфелем добрался до ночной винной лавки, где всегда можно перехватить бутылку. Заведение называется «Кике» по имени хозяина — кадисского жеребца, мужика на все сто, который качает мускулы в «Танакасе», местном гимнастическом зале. Но не будем отвлекаться: едва войдя в лавку, Илариньо встречается с обдолбанным взглядом Паэльи, который сидит, накинув майку на плечи, как шкуру. Под коленкой у него вытатуирован Христос Благой Смерти, и в свете, падающем из-за его спины, можно различить подбородок и мозоли на ногах. Он играет мышцами и напрягает спину так, что майка едва не трещит по швам, пока Барета, его пес, облаивает вошедшего, который не знает, как спросить, продается ли здесь сыр. Тогда спинные мышцы Паэльи миролюбиво расслабляются. Так же как и дельтовидные, бицепсы, поясничные, потому что все присутствующие устремляют взоры на портфель Илариньо. И в этот момент появляется Луисардо; дым застилает ему глаза, он дружески треплет Кике по плечу и быстро зыркает на торговца Библиями, на его пухлый портфель, трубку во рту и ботинки десятого размера, если верить его словам. Наступила тишина, и, только когда торговец Библиями спросил, продается ли здесь сыр, разразился всеобщий смех.

Вспомним, что в ту ночь в Мирамаре Луисардо заходил к Кике за литровой бутылкой пива. И вспомним, что я остался один, но только на одну-одинешеньку минуточку как говорят в здешних краях, потому что тут же прикатили итальянцы со своими тарахтелками и музыкой в стиле «бух-бух». Поэтому обо всем, что случилось в винной лавке Кике, я узнал после того, как убили путешественника, когда сам начал копать. Еще я узнал, что Луисардо разговаривал с торговцем Библиями по телефону, но непонятно, когда именно, так как, повторяю, я все время был с ним кроме тех нескольких минут, когда он бегал за литрухой. Говорил и повторяю: при мне он не разговаривал по телефону ни с кем.

Как рассказывал мне потом Паэлья, после первого приступа смеха накатила вторая волна, особенно когда торговец Библиями попросил бутылочку холодненького.

— Мы тут не бутылочками, а бутылями торгуем, — ответил ему Кике.

Продавец Библий пососет трубку виновато пожал плечами и попросил бутыль пива и три пластмассовых стаканчика. Расплатился и ушел. Единственный, кто простился с ним, был пес Паэльи, Барета, который облаял Илариньо так, будто знал его с пеленок. И таким макаром, с пухлым портфелем в одной руке, мобильником в другой, надев на пальцы ручку пакета с бутылью, таким макаром Илариньо, продавец Библий, униженный и оскорбленный, спустился в Мирамар и вернулся на стоянку

Они уже виделись прежде — вечером в Калете. Он только что пришел на пристань и спрашивал о судах, уходящих в Танжер, а она хотела передать с ним записку своему брату. Тут-то они и столкнулись. Путешественник загляделся на ее родинку в самом неприличном месте, она позволила ему смотреть, а ветер довершил остальное. Потом, ночью, они снова столкнулись в «воробушках». Путешественник не сразу освоился, она же обратила внимание на морскую фуражку и спутанные пряди на лбу. Поначалу путешественник не приметил ее, потому что поначалу он весь сосредоточился на типе, подобравшем его в Сан-Фернандо, владельце горчичного цвета «фольксвагена», который штопал яйца быкам Осборна. Увидев его, путешественник нерешительно затоптался на месте. И так он и стоял, ошалело прилепившись к дверям, как будто его всего свело судорогой. Наконец, предприняв нечеловеческое усилие, он выпустил дверную ручку, как заявила в своих показаниях Камилла, гвинейская курочка, чьи задние части заставили не на шутку разыграться воображение следователя. Все этот восточный ветер — уж если он продувает тебе мозги, так продувает, показала негритяночка. Следователь не столько прислушивался к тому, что говорила Камилла, сколько любопытствующим взором изучал строение ее костяка, удлиненного и пропорционально сложенного, что он и зарисовал на полях протокола. И он продолжал рисовать, жмурясь как кот на сметану. Подобно выходным данным в конце книги, следователь, невзирая на житейскую грязь, сохранил под веками яростный, опаляющий образ. Но вернемся к протоколу, куда было занесено, что еще до того, как путешественник подошел к стойке, Милагрос устремилась ему навстречу всеми своими пряными прелестями. И только она взглянула на него, как вихор у путешественника встал дыбом, приподняв морскую фуражку. Это последнее, а именно фуражка, напомнило Милагрос о ее Чане Бермудесе. И, тут же налетев на путешественника, она спросила, какой у него знак по Зодиаку, ведь, как мы уже знаем, Милагрос всегда находила ответы на свои химеры по картам судьбы.

— Никакой, куколка, — ответил путешественник. — Никто не хочет брать на себя ответственность за мою участь.

Он тут же заказывает тоник, на что Милагрос предлагает ему виски, больше похожий на спитой чай. Они присаживаются и прилаживаются. Его податливые, как вода, руки касаются ее смуглых налитых ляжек. Левантинец пробудил в путешественнике тоску по человеческой коже, и поначалу она ничего не говорила ему, но взгляд ее говорил многое. Его влажные молчаливые ладони двигаются все выше по ее горячим и услужливым ляжкам. Пальцы, извиваясь, ощупывают очертания единственной родины, способной его сразить. И тогда она улыбается ему и рассказывает все без утайки. Как будто знала его всю жизнь, как будто желая причинить ему боль, она рассказывает о своем Чане Бермудесе и о том времени, которое он уже провел за решеткой. Путешественник слушает, время от времени вставляя свои вопросы. Потом спрашивает, можно ли подлить в тоник виски из фляжки, которая лежит у него в кармане куртки. Милагрос отвечает, что да, можно, только чтобы не увидела Патро, неграмотная сентиментальная баба с кислым мужланистым лицом, которая держит ее при себе не спуская глаз. В этот момент Патро смотрит на них, потирая большой палец об указательный, словно пересчитывая деньги, будто хочет сказать: «Хватит трепаться, пора дело делать». Своим взглядом Патро напоминает, что в городе праздник и ее девочки должны пользоваться этим, с головой окунувшись в поток слюны, спермы и банкнот, который обрушится на «Воробушков». Милагрос притворяется, что не замечает этого, и внимательно рассматривает ногти. Путешественник все понимает, а так как он человек благоразумный, то решает подождать, пока Патро уберется подобру-поздорову, чтобы достать свою фляжку. Еще он спрашивает насчет ловцов,потому что Милагрос сказала ему, что живет с братом- ловцом,как в здешних краях называют людей, занятых этим промыслом.

— Знаешь, он немного недоразвитый, — признается Милагрос. — Но он единственное, что у меня есть.

Еще она говорит, что вначале, поскольку он ходил в школу, специальную, вначале именно он писал письма в тюрягу Чану Бермудесу, которого посадили уже пятнадцать лет назад.

— Но с тех пор как он стал ловцом, на его карьере можно поставить крест, — озабоченно вздыхает Милагрос.