Завернув за угол, он увидел парк, возле входа в который висели вывески на японском и английском «ПАРК ХИБИЙЯ». Он чуть не побежал по направлению к нему — оазису зеленых деревьев, кустов и травы в круговороте людных улиц. Даже ночью он видел его красоту и соразмерность, и, сев на скамейку и накинув плащ на голову, Дэйн принялся любоваться видом мокрых мостовых и отражающихся в них огнях фонарей.

— Привет.

Он поднял голову, поразившись тому, как ей удалось так незаметно подобраться к нему.

— Привет, — повторила она.

В падающих на нее огнях фонарей она показалась ему безвкусной и размалеванной: небольшого росточка и разодетая в нелепые тряпки, с линялым розовым кашне. Улыбнувшись, она показала золотые зубы; в армии такие постоянно вызывали смех у рядовых.

Она присела рядом с ним на скамью и тут же принялась тараторить. Дэйн с огромным трудом понимал ее сильно искаженный акцентом английский. Потом он понял, что она приглашает его к себе домой. Она была шлюхой, а по возрасту годилась ему в матери.

У Дэйна в мозгу промелькнул образ Старлайт, занимающейся подобным ремеслом.

— Где ты живешь? — спросил он.

— Ехать близко, ехать близко, — проговорила женщина.

Повинуясь возникшему внутри импульсу, Дэйн встал и взял женщину за руку, а она прижалась к нему, и они пошли прочь из парка. Пришлось постоять несколько минут под дождем, пока одно из нескольких тысяч крошечных такси не соблаговолило с плюхом остановиться рядом. Женщина резко затараторила по-японски, и машина, взревев, рискованно выскочила на проезжую часть, ввинтившись в беспросветный, как казалось, поток автомобилей. С заднего сиденья Дэйн не видел ничего, кроме сплошной световой реки.

Ехать пришлось минут двадцать, но наконец машина остановилась. Женщина делала бесплодные попытки завязать разговор, но Дэйна это мало интересовало, поэтому он просто в очередной раз промолчал, и все. Пока он расплачивался с водителем, она прошла в низенькие воротца.

С проезжей части дом казался маленьким. Заперев ворота, женщина быстро пробежала под навес над идущим по периметру крыльцом, но Дэйн остановился, чтобы оглядеться. С одной стороны кто-то попытался соорудить некое подобие сада камней. Сам домик оказался невыкрашенным, но Дэйну понравился его вид с загнутыми вверх краями крыши и темно-прожаренной черепицей наверху. Он пошел следом за женщиной, она обернулась, улыбнулась и нагнулась, помогая Дэйну снять ботинки.

— Никогда раньше не бывал в японском доме, — произнес он. Женщина взглянула на него снизу вверх, обрадовавшись, что он наконец заговорил. Поведя рукой, она пригласила Дэйна в следующую комнату за раздвижными дверями. В полу зияло отверстие, в котором стояла металлическая жаровня с раскаленными угольями. Комната показалась Дэйну приятной и спокойной, видимо, потому, что была совершенно пуста. Или почти пуста. Он заметил на полу постель и ощутил податливый мат-татами под ногой.

— Неплохой лагерь, — сказал он. Женщина снова улыбнулась, поблескивая золотом.

По крайней мере, электричество здесь все же было, потому что в одном углу горела лампочка. Дэйн увидел что-то типа ниши, в которой висел какой-то свиток, а под ним стоял кувшин с камышом. Свиток представлял собой картину, на которой были нарисованы длинноногие птицы, — цапли, наверное, подумал Дэйн, собирающиеся улететь с болота. Некоторое время он изучал картину, а потом развернулся, проверяя, что делает его хозяйка.

Она откинула покрывало с постели и, сев на пол, упершись коленями, с любопытством посматривала на Дэйна.

— Мне бы хотелось принять ванну, — сказал он.

— Хорошо, — ответила она. — Идем.

Он прошел за ней сквозь раздвигающиеся перегородки в комнатку поменьше. В ней было темно, и он скорее почувствовал, чем увидел, в углу темное пятно странной формы и, проходя мимо, понял; что это пианино. Но прежде, чем успел спросить о нем, женщина ввела его в совсем крошечную комнатку, в которой стояла большая деревянная лохань, или ванна.

Она принялась его раздевать, и он стал помогать ей, не ощущая при этом ни малейшего сексуального возбуждения. Женщина поняла его настроение.

Он стоял, подрагивая в прохладном воздухе ночи, а хозяйка принялась нагревать воду и наполнять ею ванну. Остановившись на мгновение, она спросила:

— Хочешь выпить? — и он кивнул. Женщина ушла, а затем принесла стакан, наполовину наполненный прозрачной жидкостью. Присев на низенькую скамеечку, Дэйв выпил. Вкус ему понравился.

— Что это?

— Водка.

Он сидел со стаканом в руке и наблюдал за тем, как женщина наполняет ванну ковшом на длинной ручке. Дэйн почувствовал тепло, и увидел, как пар струится по полу, и вспомнил вдруг потельню, в которую его как-то раз, когда он был очень болен в детстве, принес Таводи. Ему стало интересно, как бы отреагировал на баню в обществе японской шлюхи, у которой в одной из комнат спрятано пианино, его дед. Он бы, конечно, повел себя достойно.

Женщина подала знак, и Дэйн поставил стакан с питьем и залез в ванну. Вода будто кипела, но он не подал виду и спокойно опустился на дно. Женщина с одобрением смотрела на него, а когда он опустился до конца, показала, чтобы Дэйн встал. Он удивленно вылез обратно и, только когда она принялась намыливать его круглым, жестким куском мыла, заулыбался. Женщина намылила его полностью, а потом, облив из ковша с длинной деревянной ручкой и смыв всю пену, приказала забраться обратно. Он благодарно выполнил приказ, а женщина принялась массировать ему шею, когда он сел. Вода, что поначалу казалась ему обжигающей, теперь умиротворяла все чувства, и Дэйн прикрыл глаза.

Он увидел небольшой взметнувшийся фонтанчик пыли на спине у северокорейского офицера, в том

месте, где форму пронзила пуля тридцатого калибра. Офицер накренился вперед и припал на одно колено. Второй выстрел Дэйна ударил в дюйме от первого, и кореец упал на лицо и остался недвижим. Перевернув тело и начав обшаривать карманы в поисках бумаг, Дэйн увидел, что обе пули прошли навылет, и он может смотреть прямо сквозь грудную клетку этого человека.

— Давай-ка прекратим, — сказал он наконец и выбрался из ванной.

И снова пройдя через комнату, в которой стояло пианино, они вошли в ту, в которой горела жаровня. На Дэйне сейчас были одеты лишь трусики, но он чувствовал себя превосходно и не забыл захватить из ванной стакан с водкой. Сев на одеяла, постеленные на полу, он взглянул на свою хозяйку. В мягком свете, льющемся откуда-то сбоку, она принялась раздеваться.

— Как тебя зовут?

— Кацуко, а тебя?

— Дэйн.

— Такое имя для японца произнести трудно. Дэйн.

— Кацуко, ты играешь на пианино?

— Да, учу.

— Учишь игре на пианино? Но и солдат принимаешь тоже?

— Да. — Она потупилась. — Мне нужны деньги.

Она разделась, но настолько быстро скользнула в кимоно, что Дэйн почти ничего не смог разглядеть. Он разглядывал ее лицо.

— Но мы пока что не говорили о деньгах, — сказал он.

— Мне понравилось лицо Дэйн-сана. Не беспокоиться насчет тебя.

— Кацуко, может, ты для меня сыграешь? Все, что угодно.

— Играть?

— Да.

— Тебе нравится музыка?

— Очень.

Она встала, поплотнее запахнула кимоно на груди, перетянула его поясом и отвела Дэйна в другую комнату. Раздвижную перегородку она оставила приоткрытой, чтобы свет падал на клавиатуру. Дэйн, сел на пол рядом, и женщина придвинула табурет ближе к пианино.

Первые ноты оказались мягкими, мелодичными, и Дэйн узнал Моцарта. Кацуко играла со спокойной уверенностью, а затем — с сосредоточенностью, которая заставила Дэйна поверить в то, что она совершенно позабыла о нем. Он склонил голову и растворился в музыке.

Дэйн не знал, сколько времени играла Кацуко, чувствовал лишь, что ноты улетают в прохладу ночи и мерцают в ней, прежде чем исчезнуть под натиском других нот, и понимал, что может видеть музыку ничуть не хуже, чем слышать ее, и знал, что звуки тенями мечутся по тускло освещенной комнате.