— Отстаньте! — Вера отмахнулась. — Ужас, как вы меня напоили! Утром подруги еле добудились. Я рассказала, с кем еду, многие завидуют, что завела интересное знакомство.

Георгий поклонился.

— Тронут, сдвинут и опрокинут! Большое благодарю. Сашок, здоровайся, ты в порядочном обществе. С нами не пропадешь, Верочка. Мы народ компанейский — для вас и рубашку с вас, ничего у приятеля не пожалеем!

Саша что-то пробурчал, протягивая руку.

Курносый Вася свысока посмотрел на Лешу.

— У тебя, конечно, на приеме номер первый? Так куда же — в Норильск или Магадан? Ты ведь в какой-то столичный центр вербовался?

Вчерашняя обида у Леши не прошла. С него мигом слетело спокойствие.

— Чего пристаешь? Видали мы таких, что нос задирают! Еду в Рудный, а спрашиваться у тебя не буду.

— Врешь! По глазам вижу — заливаешь!

— Вот еще! — Леша презрительно покривился. — С чего нужно?

Вася потянул его за руку.

— Еще один из наших — Игорь. Пошли! Игорь застенчиво поклонился Васе и Леше.

— Как у тебя? — спросил Вася. — Доставил маму? Заявление приняли?

— Приняли. С мамой в порядке. Но я боюсь, как на комиссии?

— Путевку получишь, как дважды два, — заверил Вася. — Но лучше, если мама опять заявится, чтобы не подумали, что удираешь от семьи.

— Мама на работе, но обещалась к двум. Она всегда исполняет, что обещает.

Они втроем гуляли по коридору, толкались у двери секретаря, где заседала комиссия, и снова изучали фотографии на щитах.

Расстроенная Светлана пилила подругу:

— В конце-концов, пусть Рудный! Но должна же ты согласиться, что Калганов несолиден. Лысый, сразу видно, человек самостоятельный, он если скажет, прислушаются. А твой промямлит: «Я отобрал таких-то», ему ответят: «Ты отобрал, а мы разберем». С ним могут не посчитаться.

Первыми на прием пошла группа солдат, которым в этом году выходил срок службы. Командование увольняло их досрочно в связи с тем, что они вербовались на стройки коммунизма. Они явились целым подразделением вместе со своим командиром. Комиссия вызвала их всех разом, потом веселые солдаты повалили из кабинета. К ним кинулись с расспросами.

— Нет, никто не придирается, — отвечали они. — С каждым, конечно, поговорили — кто, что, почему? Бояться нечего.

У солдат брали путевки — цветные книжечки из картона — передавали их из рук в руки. В книжечке была фамилия завербованного и надпись, что он по комсомольскому призыву направляется на такую-то стройку коммунизма.

— Красота! — крикнул Вася. — Вроде диплома, только еще видней.

Но первый же вербующийся, вызванный после солдат, значительно снизил поднявшееся было настроение. Этот здоровенный детина выскочил из кабинета, как ошпаренный. От него потребовали объяснений, он в ответ ругался.

— Черти лешие! Председатель — глаза, как гвозди!.. Я по-человечески: «Представитель же берет на работу, вам-то чего?» А он с фокусом: «Представитель только берет, а я рекомендую как лучшего — разница! А какой ты лучший, если срок на душе — в кладовщиках проворовался». А за то дело я давно наказание отбыл!

И, бранясь еще злее, неудачник зашагал из райкома. Братья Внуковы обменялись взглядами. Вася бодро сказал своим:

— На нас не распространяется. Мы склады не обворовывали. И вообще — тип подозрительный. Комсомольского билета у него не было.

Еще человек десять прошли комиссию благополучно. Они с охотой говорили, о чем их спрашивали, показывали путевки. А затем выскочила девушка и, плача на ходу, помчалась по коридору. Ее обстреливали вдогонку вопросами — она не отвечала. Непонятная неудача девушки встревожила ожидавших больше, чем горестное признание кладовщика.

Особенно волновался Игорь. Шестнадцатилетних не брали, нужно было рассчитывать на снисходительность, а это вон оказывалось как сложно. Он в отчаянии выбегал на улицу — выглядывать маму. Вася закричал на него:

— Ну, чего ты психуешь? До двух целый час. Сам же говоришь, что мама у тебя не обманная!

Вызвали первой Лену Никитину. Молчаливая девушка в зеленом платье быстро прошла через приемную, за ней к двери секретарского кабинета заторопились все завербованные в Рудный. Вася приложил ухо к дверной филенке, но изнутри доносилось лишь неразборчивое гудение. Лена пробыла на комиссии не меньше десяти минут. Она вышла с таким серьезным и хмурым лицом, что только Георгий решил обратиться к ней.

— Не торопитесь, хорошая! — Он фамильярно взял ее за локоть. — Поделитесь со встревоженными коллегами, как дела?

— Уберите руку, — холодно сказала она. — Вряд ли я буду для вас хорошей.

Он крикнул ей вслед:

— Может, все-таки скажете, о чем вас допрашивали? Она ответила, не оборачиваясь:

— О том самом, о чем и вас будут допрашивать.

Георгий смеющимися глазами поглядел на товарищей.

— Недотрога в юбке клеш — сверху тафта, снизу туфта! Еще не встречал такой.

— Гордячка! — сказала Вера. — По всему видать — немыслимая гордячка.

8

Официальной главой комиссии был секретарь райкома комсомола, всегда улыбающийся Юрий Михайлович, Юрочка, как все его называли. Но душой ее являлся председатель райисполкома, тот пожилой человек, которого чуть не сшибла ринувшаяся на третий этаж толпа. Он с увлечением занимался комсомольским набором, звонил директорам заводов и строительных управлений своего района, проверял, не стараются ли они оставить людей получше, а народ поплоше снабдить хорошими характеристиками — только бы убрались… Председатель исполкома был самым деятельным членом комиссии. Деятельность его заключалась не в том, что он много спрашивал и разговаривал, а в том, что он к каждому присматривался и о каждом размышлял.

У него были свои, особые причины заниматься, забрасывая порою срочные дела, ребятами, уезжавшими в далекие края, — он сам стоял когда-то вот так же у двери секретаря райкома комсомола, с таким же волнением ожидал, дадут ли путевку на боевые стройки первой пятилетки. С тех пор прошло более четверти века — трудные годы, всего в них хватало: и горя, и радостей, и событий, куда более крупных, чем те, прогремевшие в далекой юности. Но эта начальная пора осталась в памяти, воспоминание о ней всегда волновало, а сейчас она повторялась в образе нового комсомольского движения на Восток, романтика давно прошедших лет вдруг возродилась в сегодняшних днях, но только все страшно расширилось, умножилось, углубилось — строили уже не социализм, а коммунизм. Председатель часто теперь в разговорах возвращался к делам и людям того времени и не потому, что старчески отставал от жизни, а чтоб лучше понять эту новую жизнь — истоки ее шли от тех начальных лет.

И когда секретарь Юрочка читал заявление Игоря, вызванного после Лены, председатель всматривался в помертвевшего, собравшегося в комочек паренька, нервно сжимавшего кепку в руках. Все было ясно в этом взволнованном лице, во всем облике щуплого подростка. Председатель осторожно и ласково, словно ощупывая, коснулся этого несколькими добродушно-ворчливыми словами:

— Ладно… Ехать надумал, Аника-воин. Ни характеристики, ни рекомендации — бери, каким видишь! Мать у тебя, кажется? Один, что ли, у нее? Как она — не возражает против отъезда?

— Нет, что вы! Она в приемной. Очень прошу — спросите ее…

— Ну, Юрочка! Пригласи.

Суворина волновалась не меньше сына. Она присела на краешек стула, уперлась взглядом в председателя, угадывая в нем самое важное лицо. Председатель усмехнулся — вот, оказывается, откуда у паренька и этот размах чувств, и уверенность в себе, и страх, что другие не поймут тебя. Те же восторженные глаза, маменькин сын, маменькин — в хорошем смысле… На миг ему показалось, что он уже когда-то видел эту женщину, хорошо знал — может, встречал на строительстве тракторного или потом на Уралмаше? Он тут же отбросил эту мысль — где там, Сувориной в те годы было лет десять, от силы — двенадцать…