— Да, в основном, духовные. От дедов и прадедов. «Преданья старины глубокой», — Дольской покрутил ус, — труды по богословию, святых отцов творения, летописи, жития.

— Л вы какие жития больше любите читать — Димитрия Ростовского или старые «Четьи-Минеи» митрополита Макария? — Ксения словно экзаменовала его.

— Я, мадемуазель Ксения, люблю и те. и другие, а читаю по настроению. Бывает, что и в древние «Минеи» заглядываю, чаще в пост, коща душа требует строгого чтения. Да и современных философов не отвергаю. Что греха таить? Ведь НУЖНО искать смысл в жизни, в любви. Интересовались, наверное, «Смыслом любви» Соловьева?

— Нет, — призналась Ксения.

— Тогда, конечно, имеете представление о православном неоромантизме Бердяева?

— И опять нет. У меня не хватает времени на философские сочинения да и современным философам, признаться, мало доверяю — все эти «нео» меня отпугивают. А вы читали «Мою жизнь во Христе» батюшки Иоанна Кронштадтского?

Прагматика Дольского бросало в дрожь от одного упоминания всенародно почитаемого «попа-черносотенца», но он сдержался:

— Не удосужился ознакомиться.

— Ну вот видите! А это действительно то, с чем следовало хотя бы, как вы говорите, ознакомиться. Там дух подлинной Веры! — воспрянула девушка, которой приятно было наставить любителя необогословия, по делиться своим духовным опытом.

— Я бы хотел в совершенстве знать греческий, чтобы в подлиннике читать святых отцов, но — увы! — в классической гимназии первым учеником не был, потом учился на химическом факультете университета, и тоже не блестяще. Вот латынь — другое дело! Частенько открываю «Ars Amandi» [120], наслаждаюсь, а вот языка матери, к своему стыду, не знаю… — притворно посетовал хитрый Евгений Петрович.

— Мне тоже жаль, что я не знаю греческого. В хореографическом училище учат совсем другому, — заметила Ксения не без грусти. — Давайте уж лучше о живописи поговорим — любопытство разбирает, как вы собираетесь меня писать?

Князь оживился:

— Что значит «как»? Вот здесь поставим мольберт. Вы будете тут, можно сказать, отдыхать в кресле, если хотите, прямо в этом платье — оно необычайно вам к лицу! — и этих замечательных бусах. Кстати, какой это камень, не черный ли жемчуг Бенгальского залива?

— Это обыкновенный янтарь Балтийского моря.

— Да? — Князь был обескуражен («Прима Императорского балета носит бижутерию!»). — Так вот. Я буду вас писать как вы есть — ваш образ не требует прикрас. Можно, конечно, повесить сзади какую-нибудь драпировку, но в этом я тоже не вижу необходимости: вот именно так и напишу на фоне книг и антиков. По-моему. великолепно?

Ксения произнесла только:

— Вы художник — вам виднее.

После этого последовала долгая пауза: будущая модель и «автор» воображали творческий процесс. Тут подоспел нагловатый Сержик с дымящимся кофейником, двумя маленькими чашечками и стаканами холодной воды на никелированном металлическом подносе — по последней европейской моде.

Гостья внимательным взглядом обвела мастерскую, словно бы что-то искала, затем перекрестилась и, сделав первый глоток, на мгновение блаженно зажмурилась: кофе, действительно, оказался отменный, крепчайший и с кардамоном. Евгений Петрович тотчас посоветовал:

— Ну, что я говорил? Пейте без сахара и сразу запивайте водой. Эффект удивительный — контраст горячего и холодного обостряет вкус. Я только так и пью.

Крепким, приятно горчащим напитком наслаждались поначалу молча. Художник нарушил это молчание первым:

— Я очень рад, что мне удалось уговорить вас позировать. Только, дражайшая мадемуазель Ксения, от вас потребуется чуточку терпения: чтобы результат оправдал ожидания, я буду работать долго. Вы ведь не возражаете?

Ксения поставила на стол пустую чашку:

— Пока не возражаю, а там видно будет…

После того как княжеский мотор благополучно доставил балерину домой, в окне ее спальни зажглась и долго еще сияла лампада. С молитвой «Скоропослушнице» на устах Ксения уснула.

IV

До конца срока, определенного пресловутым господином Смолокуровым, оставалось полтора дня. «Конечно, замечательно, что я уговорил Арсения, — рассуждал скульптор, — но ведь это даже не полдела, все вилами на воде писано. Пойдет ли заказчик на такие условия, станет ли ждать Бог знает сколько времени? Непременно нужно попробовать хоть как-то его задобрить, хоть какие-то отступные предложить! Времени-то совсем мало, а что делать? Собрать денег по знакомым, сколько дадут, сколько успею. Действуй, действуй, Вячеслав!» Звонцов бегал, колесил по Петербургу, собирая по всем близким знакомым и дальним родственникам, тревожа всех, кто, по его мнению, не отказал бы, вошел бы в деликатное положение. Сочувствующих оказалось немало, готовых на пожертвование и даже на одолжение — единицы. За все про все до вечера набралось двести пятьдесят рублей. Вячеслав Меркурьевич не стал, однако, рвать на себе волосы, хотя следующий день был для него сплошным унижением. Сначала пришлось прибегнуть к помощи старика Кричевского. Узнав о случившемся, галерейщик долго ахал и охал, попрекал Звонцова за погибшие копии, сетовал о несчастной участи, преследующей его, как весь род Моисеев, сравнивая себя со страдальцем Агасфером. Наконец Звонцову удалось выпросить у старика сто рублей под сумасшедший процент. Последний визит был для скульптора самым мучительным: «Может быть, у Арсения все же есть хоть что-то, может быть, он даст?!»

На мансарде у друга скульптор в отчаянье закатил истерику: снова умолял о помощи, грозясь туг же, что того замучат муки совести; попутно сочинив про новые нападки масонов, которые срочно требуют первый взнос, а найти щедрого купца ему уже никак не успеть. Сеня отдал Звонцову триста двадцать рублей — все, что умудрился сэкономить за годы работы над заказом. Таким образом, результатом нечеловеческих усилий Вячеслава Меркурьевича оказались собранные примерно семьсот рублей — сумма сама по себе немалая, но не сравнимая даже с давно потраченным авансом. Что уж тут было вспоминать о полном размере назначенной компенсации?

На третий день, часа в три пополудни, Звонцов услышал громкий стук в прихожей и моментально вспомнил фатальный рефрен бетховенской симфонии. Деваться было некуда. И хотя в звонцовское ателье, где теперь оставалась единственная ценность, нуждающаяся в охране, — его собственная жалкая персона, попасть теперь было непросто, Вячеслав Меркурьевич с молчаливой покорностью поднял массивный накидной крюк: он не сомневался, что пришел сам заказчик.

Господин Смолокуров был не только статный, широк в плечах, так что закрыл собой дверной проем, но и ростом, как говорится, верста коломенская. Все в нем указывало на важность персоны: аккуратная стрижка, холеные усы и борода, тонкий запах духов, костюм безупречного покроя, сшитый, вероятно, самым дорогим портным. Котелок на голове иссиня-черного бархата и лакированные штиблеты, начищенные до такого блеска, что скульптор увидел в них отражение своего уменьшившегося в размерах лица. Крупные пальцы, на одном из которых Звонцов заметил старинный драгоценный перстень с бриллиантами, крепко держали ореховую трость с серебряным набалдашником — им-то господин, видимо, и колотил в дверь. Изысканность, которой отличалась каждая мелочь в образе этого, в буквальном смысле, большого человека, указывал на его аристократическое происхождение. Вячеслав Меркурьевич пожирал его глазами, как провинившийся вассал своего сюзерена: «Вот тебе и купец! Такой лоск можно впитать только с молоком матери… Если он действительно коммерсант, то фигура посерьезнее иного природного барина». Звонцов не успел сказать и слова, а гость уже наступал на него, заставляя пятиться:

— Ну что встал на проходе, как истукан? Вижу, сразу узнал: чует кошка, чье мясо съела! Я по твою душу. Картины-то куда дел? Не писал, наверное, вовсе, и аванс, пожалуй, пропил, свободный художник? Устроил тут цирк. Не иначе, обмануть меня задумал?!