— Собор, конечно, Софийский?

Евгений Петрович помедлил с ответом, но в этот момент, откуда ни возьмись, появился молодой человек (это был обыватель с Песков, которого Дольской нанял для пущей уверенности в себе, чтобы тот помогал ему, если вдруг что-то позабудется или не заладится). Неизвестный без запинки отчеканил:

— Нет, сударыня! Это, прошу прощения, не собор, а церковь Великомученика Димитрия Солунского.

Ксения кивнула со смущением и благодарностью.

— Да, это Дмитриевская церковь, — важно подтвердил Дольской.

— А кто этот молодой человек? — полюбопытствовала Ксения.

Художник равнодушным тоном ответствовал:

— Из постоянных прихожан.

Князь пропустил даму в храм вперед себя. Ксения самозабвенно крестилась, а хитрец за ее спиной и пальцем лба не коснулся. Голову предусмотрительно оставил непокрытой: чтобы шапку ломать не пришлось перед христианским Богом.

Окаждая просторное помещение церкви, священник какое-то мгновение задержался на месте, заметив в толпе прихожан давешнего посетителя, кивнул ему с благосклонным выражением на лице, точно приветствовал. Князь в ответ еще ниже склонил голову. Это не осталось незамеченным Ксенией, любившей с замиранием сердца следить за всеми подробностями богослужения, понимая, что любая деталь исполнена глубокого смысла. «А он часто здесь бывает — непустой человек!» — уважительно подумала балерина.

Сам Евгений Петрович почувствовал себя в храме очень неуютно: у него было ощущение, будто пол раскален и от этого горят пятки. Князь злился. Ксения же, наоборот, была под впечатлением иноязычного богослужения, спокойно-благостного, и самого убранства церкви. Резной ореховый иконостас с древлеправославным, вероятно, афонского письма деисусом [114], казалось, источал светоносное тепло. Через большие высокие окна под куполом, почти плоским, на молящихся и священников в черных головных уборах цилиндрической формы с расширяющимся, как бы приплюснутым навершием, не похожих на русские камилавки, лился умиротворяющий свет. «Свет Невечерний!» — подумалось впечатлительной девушке. Сверкало чеканным серебром висящее на цепях большое паникадило — хорос, цвели затейливые византийские орнаменты на стенах. Диакон возглашал ектенью, в которой Дольской с трудом узнавал лишь отдельные слова, зазубренные еще за гимназической партой (он только хотел, чтобы это «вбивание гвоздей» в голову поскорее закончилось), а Ксения, прекрасно знавшая содержание службы, повторяла про себя знакомое «Кирие элейсон!» [115]— самую короткую молитву, исполняемую в большие праздники любым церковным хором и по-гречески. Эта молитва была первой, которой научила маленькую Ксюшу нянюшка, и потому ей всегда было приятно повторять слитые воедино напевные слова — призыв к Творцу из глубин существа. Усердный помощник Дольского на всякий случай крестился чаще, чем положено, а внимательно следивший за ним Евгений Петрович, которого так и подмывало уйти, в мучениях пытался ему подражать. Хорошо, что Ксения растворилась в общей молитве со всей свойственной ей искренностью и самозабвением и не заметила, как неуклюже, с усилием паралитика, чуть ли не кулаком, тыкал себя куда попало князь с «греческими корнями».

В какой-то момент Дольской потерял помощника-«грека» из виду. «Пускай его. Здесь он мне, пожалуй, уже не понадобится», — подумал, отдуваясь, Евгений Петрович. Ему было душно и муторно от ладана. Служба тем временем близилась к концу: псаломщик читал благодарственное правило, иерей готовился в алтаре к воскресной проповеди. Теперь воздыхатель сосредоточил все внимание на Ксении: «Сколько она еще собирается здесь время терять?» А девушка никуда не торопилась. Она принялась неспешно обходить храм, задерживаясь у каждой чтимой иконы. Поклонилась чудотворным спискам Благовещения и Параскевы, древнему образу «Милующей» Божьей Матери — надписи она разобрать не могла, но лики были знакомы и дороги. Опустившись на колени перед аналойным Крестом с частицей того самого. Животворящего Голгофского, приложилась к святыне. Разбитый Евгений Петрович волочился за ней как привязанный, силился повторять ее действия, но все у него выходило механически, неестественно. «И зачем я эту греческую родословную выдумал? Если она опять захочет в церковь, только к Юзефовичу. Надо было сразу к нему, а то решил изобразить перед примадонной „носителя“ византийских традиций… Стареешь, Евгений!» Перед уходом Дольской, словно бы вспомнив о чем-то незначительном, но необходимом, сделал княжеский жест. Достал из внутреннего кармана сюртука внушительных размеров пачку купюр и положил рядом с кружкой для пожертвований (в щель толстая пачка не прошла бы). Видевшая это Ксения была озадачена: «Можно ли верить щедрости напоказ?»

Но эта мысль быстро покинула ее — она была так поражена строгой торжественностью византийского литургического пения, акустикой мощных сводов и не совсем привычной утонченной красотой греческой иконописи, что захотелось еще побыть среди такого благолепия. Тем более близилось время проповеди, Ксения же никогда не уходила со службы, не выслушав напутственного пастырского слова, но князь, который уже не мог больше терпеть подобную обстановку, стал мягко уговаривать балерину уйти с ним. При этом он несколько раз извинился и, не смея поднять глаз на свою спутницу, признался, что до сих пор всегда посещал храм один, а ее присутствие настолько волнует его, что совершенно не дает настроиться на молитвенный лад. Ксения растерялась и не знала, как быть, тогда Дольской наконец решил за даму сам: крепко взял ее за руку и буквально вывел из церкви.

— Какие у вас пальцы холодные. Евгений Петрович!

— Со мной всегда так в храме — от избытка чувств! — оправдывался лукавец, не смотря даме в глаза. Он даже достал тонкий платок с готической монограммой и смахнул воображаемую слезу.

На паперти большая группа калек и нищих уже поджидала «благодетеля». Слышались возгласы:

— Евгений Петрович, кормилец ты наш!

— Спаси тя Господь, надежда наша!

— Дай те Бог здоровья на многая лета!

Филантроп не глядя раздал страждущим несколько рублей серебром. Ксения все более удивлялась происходящему и, всегда склонная поверить в искренность чьих-то добрых намерений, теперь смотрела на князя с пониманием.

Она не могла видеть происходившего после: обескураженного священника, который обнаружил среди пожертвований тугую пачку аккуратно нарезанной газетной бумаги, обложенную с двух сторон «синенькими» [116](князь-то «подсунул» Богу нехитрый муляж). Не видела она, увы, и того, как к самой паперти тихо подъехал извозчик и вышедший из экипажа щеголевато одетый юноша быстро рассчитался с «убогой» массовкой новенькими десятирублевыми купюрами и так же бесшумно уехал, даже не перекрестившись на храм. В авто «начинающий живописец» предпринял решающее наступление:

— Послушайте, мадемуазель, я хотел бы просить вас об одном одолжении. Это, конечно, дерзость, и вы, возможно, откажете… В общем, я поражен вашей красотой и давно хотел сказать… Вы как чистый, незапятнанный лист… Любой художник мечтал бы творить на таком листе.

Ксения насторожилась.

— Осмеливаюсь просить написать с вас портрет. Смиренно жду вашего согласия.

Она не ожидала подобного предложения, но в княжеских глазах было столько мольбы, что девушке показалось неудобным наотрез отказать:

— Право, не знаю… Меня не рисовали никогда: я, признаться, всем отказывала до сих пор…. А у вас такой грустный взгляд. С вами стряслось какое-нибудь несчастье?

Дольской выдержал стоическую паузу и картинно тряхнул головой:

— Да все пустое! Вот если бы вы согласились, для меня это было бы действительно подарком свыше.

Ксения с еще большим участием осторожно спросила:

— Мне показалось, вы сегодня не причащались? Вам так тяжело?

Усердный прихожанин успел подумать: «Нет ли в вопросе подвоха?», — но нужно было срочно дать достойный ответ: