Я двинулся без промедления к покрытой стеклом гробнице, которая стояла под висевшей цепью. По бликам падавшего вокруг света я понял, что моя рука, державшая фонарь, дрожала. С немалым усилием я овладел собой, поднял фонарь и направил его свет в гробницу.

И в этот раз выпавший из моей руки фонарь зазвенел, ударившись о стекло, а я стоял в темноте, на мгновение парализованный — настолько был удивлен и разочарован.

Гроб был пуст! Даже погребальное убранство исчезло.

Не помню, как я выбрался, двигаясь ощупью, по винтовой лестнице наверх. По сравнению с непроглядным мраком крипты здесь было почти светло: из сумрачного пространства церкви несколько слабых лучей падало на верхние ступени лестницы. Узрев свет, я почувствовал в себе прежнюю силу и отвагу и ощупью направился обратно в крипту. Там, зажигая то и дело спички, я добрался до гробницы и поднял фонарь, а потом неторопливо, напоминая себе если не о своей отваге, то хотя бы о следах самоуважения, оставшегося после этого приключения, пересек церковь, погасил фонарь и выбрался через массивную дверь на солнечный свет. Мне показалось, что и во тьме крипты, и в сумраке церкви я слышал таинственные звуки, похожие на шепот и сдерживаемое дыхание; однако эти воспоминания не слишком тревожили меня, когда я вновь оказался под открытым небом. Я был рад тому, что, в полном сознании, стою на широком выступе скалы перед церковью, и нестерпимо горячее солнце обжигает мое запрокинутое лицо; опустив же голову, внизу, под собой, я увидел покрытую легкими волнами голубизну моря.

Дневник Руперта. Продолжение

июня 3-го, 1907

Пролетела еще неделя, очень деятельная в самых разных смыслах слова, но пока я не получал никаких известий о моей Леди в саване. У меня не было возможности вновь при свете дня отправиться к Святому Саве, как мне бы хотелось. И я понимал, что не следует идти туда ночью. Ночь — время свободы для нее, и я должен оставить ночь ей, иначе я могу разминуться с ней, а может быть, и вообще никогда не увидеть ее.

В эти дни обнаружило себя национальное движение. Горцы явно объединялись, но причину этого я не совсем понимал, они же не торопились открыть ее мне. Я старался не проявлять любопытство, каким бы мучительным оно ни было для меня. Мое любопытство, конечно же, возбудило бы у них подозрение и в конечном счете погубило бы мои надежды помочь народу в его борьбе за сохранение независимости.

Эти жестокие горцы поразительно и почти необоснованно подозрительны, единственный способ завоевать их доверие — доверять им со своей стороны. Один молодой атташе американского посольства в Вене, проехавший Синегорию из конца в конец, однажды сказал мне следующее:

— Помалкивайте, и тогда они сами заговорят. А если не придержите язык, то они помогут вам: даже не заткнут, а перережут вам глотку.

Я прекрасно понимал, что они завершают какую-то подготовку, чтобы осуществлять сигнализацию с помощью их собственного кода. Это было вполне естественно и ничуть не противоречило тому сдержанному дружелюбию, которое они выказывали мне. Там, где нет телеграфа, железных да и вообще каких бы то ни было дорог, всякое по-настоящему действенное средство связи должно и может быть исключительно личным по характеру. И поэтому, если они хотят, чтобы никто, кроме них, не знал их тайны, они должны скрывать и свой код, выбранный для связи. Мне было очень интересно, какой же у них новый код и как они собираются пользоваться этим кодом, но поскольку я стремился быть им другом и помощником — а это подразумевает не только доверие на деле, но и внушение им доверия с моей стороны, — мне пришлось запастись терпением.

И такая моя позиция имела успех, ведь прежде чем мы расстались, вместе поучаствовав в последней сходке, они потребовали от меня торжественной клятвы в том, что я не разглашу доверенное мне, после чего посвятили меня в свою тайну. Впрочем, в той лишь степени, в какой это касалось кода связи и способа ее установления, однако они по-прежнему тщательно скрывали от меня политическую подоплеку своих объединенных действий.

Вернувшись домой, я записал все, что они открыли мне, пока это было свежо в моей памяти. Я долго изучал записи и в конце концов выучил шифр наизусть, так что уже не смог бы забыть его. Потом я сжег записи. Как бы то ни было, я уже чего-то достиг: с помощью маяка я сумею теперь пересылать по Синегории, от места к месту, быстро, точно и соблюдая секретность, сообщения, понятные всем.

Дневник Руперта. Продолжение

июня 6-го, 1907

Прошедшей ночью я узнал кое-что новое о моей Леди в саване, пусть это и поверхностное знание. Лежа в постели, я уже засыпал, когда услышал странный звук: будто кто-то царапал стекло окна, выходящего на террасу. Я прислушался, мое сердце заколотилось. Звук, казалось, шел снизу, от нижней части окна. Я выпрыгнул из кровати, подбежал к окну и, отдернув тяжелую штору, выглянул.

Вид у сада, как обычно, был призрачным в лунном свете, и я нигде не заметил ни малейшего движения; ни на террасе, ни поблизости никого не было. Я обратил напряженный взгляд вниз, туда, откуда, казалось, исходил звук.

Там, будто подсунутый кем-то под раму доходящего до полу окна, лежал листок, сложенный в несколько раз. Я поднял и развернул его. Я пришел в страшное волнение, потому что сердце подсказывало мне, откуда было это письмо. Оно было написано по-английски, крупным почерком, каким бы писал семи-восьмилетний английский ребенок: «Встречайте меня под флагштоком на скале!»

Я, конечно же, знал это место. На дальней оконечности скалы, на которой стоит замок, высится флагшток: в давние времена над ним развевался фамильный стяг Виссарионов. Давным-давно, когда замок мог подвергнуться нападению неприятеля, этот мыс постарались хорошо укрепить. В те дни, когда лук был орудием войны, это место фактически оставалось неприступным.

В скале была вырублена крытая галерея с бойницами для лучников; эта галерея тянулась вдоль всего мыса, и флагшток, а также большой вздыбленный камень, на котором он был установлен, находились под ее защитой. Узкий и очень крепкий подъемный мост соединял в мирное время и по-прежнему соединяет оконечность мыса с устроенными во внешней стене замка вратами, которые снабжены двумя сторожевыми башнями с флангов и опускной решеткой. Все было предусмотрено на случай неожиданности. С мыса можно было наблюдать за рядом скал, поднимающихся вокруг него из моря. И таким образом, тайное нападение с моря исключалось.

Торопливо одевшись, захватив охотничий нож и револьвер, я вышел на террасу, а потом с несвойственной мне предосторожностью задвинул решетку на окне и запер ее. В окрестностях замка очень неспокойно, поэтому не стоило идти безоружным или же оставлять вход в замок открытым. Я прошел вырубленной в скале галереей и по закрепленной на скале крутой лестнице — ею пользовались в мирное время — поднялся к флагштоку.

Я сгорал от нетерпения, и время, потраченное на то, чтобы добраться до нужного места, показалось мне вечностью, неудивительно, что я был глубоко разочарован, не обнаружив моей Леди под флагштоком. Но сердце мое вновь забилось учащенно, даже, наверное, зачастило так, как и не бывало, в миг, когда я увидел ее, притаившуюся в тени замковой стены. Там ее нельзя было бы разглядеть ниоткуда, разве только из одного места — из того, где стоял я; но и я различал только ее белый саван, едва проступавший из мрака. Луна светила так ярко, что тени были почти сверхъестественно черными.

Я бросился к ней и уже готов был спросить: «Почему вы оставили вашу гробницу?» — как вдруг мне пришла в голову мысль, что такой вопрос будет неуместным и невежливым по многим причинам. Поэтому, передумав, я сказал:

— Как же давно я не видел вас! Мне кажется, целую вечность!

Ее ответ, будто по моему желанию, прозвучал без промедления; порывисто, не размышляя она произнесла:

— Для меня тоже это ожидание было долгим! О, таким долгим, таким долгим! Я попросила вас прийти сюда, потому что так хотела увидеть вас, что не могла больше ждать. Мое сердце истосковалось по вашему образу!