— Кстати, Руперт, мне говорили, что большая церковь на скале через ручей — это церковь Святого Савы и там обычно хоронили великих людей этой страны. Мне бы хотелось, чтобы ты как-нибудь отвез меня туда. Мы обойдем ее и вместе осмотрим могилы и памятники. Я побоюсь отправиться туда одна, но если ты будешь со мной, тогда другое дело.

Такая перспектива была воистину угрожающей, и я отклонил просьбу:

— Тетя Джанет, я думаю, не стоит этого делать. Если ты станешь посещать странные древние церкви и подпитывать свои страхи новыми, то не знаю, чем все кончится. Тебе будут каждую ночь видеться ужасные сны про меня, и ни я, ни ты не сможем спокойно спать. — Я усердно старался отговорить тетю от ее намерения, и мои мягкие возражения, должно быть, обидели ее. Но у меня не было выбора: слишком серьезная сложилась ситуация, и нельзя было допустить ее развития. Если бы тетя Джанет оказалась в церкви, она бы, конечно, захотела осмотреть крипту. А сделай она это и обнаружь там покрытую стеклом гробницу — что случилось бы неминуемо, — одному Богу известно, какими были бы последствия. Она уже предсказала мою свадьбу с той женщиной, я же не сразу осознал, что во мне поселилась такая надежда. Что еще откроется моей тете, узнай она, откуда явилась та женщина? Возможно, сила ясновидения основывается на некоем знании или допущении и видения тети есть не что иное, как интуитивное постижение моих собственных мыслей. Как бы то ни было, этому следовало положить конец — любой ценой.

Упомянутый эпизод обратил меня к самоанализу, и постепенно я погрузился в неотвязные раздумья — нет, не о моих возможностях, но о моих мотивах. Вскоре я уже старался прояснить для самого себя свои истинные цели. Вначале я решил, что это интеллектуальное занятие сводилось к упражнению чистого разума, однако прошло совсем немного времени, и я отказался от такого заключения как от не соответствующего действительности, даже невозможного. Разум есть нечто холодное, но чувство, которое подчинило меня и управляло мною, было не чем иным, как страстью, а она нетерпелива, горяча и упорна.

Самоанализ привел меня всего лишь к тому, что я отдал себе отчет в давно сформировавшемся у меня, хотя и неосознаваемом намерении. Я желал сделать добро той женщине — спасти ее в каком-то смысле — и оказать ей благодеяние во что бы то ни стало, как бы трудно это ни оказалось, иными словами, я был намерен постараться изо всех сил. Я понимал, что люблю ее, люблю искренне и горячо, и не было нужды в самоанализе, чтобы понять это. Более того, никакой самоанализ или любой другой известный мне умственный процесс не избавил бы меня от единственной неясности: была ли она обычной женщиной (скорее, необычной), попавшей в отчаяннейшее положение, или же существом, находившимся в чудовищном состоянии, лишь отчасти живой и не властной над собой и своими действиями. Но как бы ни обстояло с ней дело, я был переполнен любовью к ней. Самоанализ обнаружил передо мной, по крайней мере, одну вещь — то, что я прежде всего бесконечно жалел ее, и это чувство смягчило меня в отношении к ней и даже потеснило мои эгоистичные желания. Именно из чувства жалости я уже давно искал оправдания любому ее поступку. Теперь я знаю — хотя, вероятно, не догадывался об этом в тот момент, — что я оправдывал ее, потому что в глубине души видел в ней живую и любимую мною женщину.

Формирование наших идей осуществляется разными методами, похоже, что аналогия с материальной жизнью здесь вполне уместна. При сооружении здания, например, нанимают людей разных профессий и занятий — архитектора, подрядчика, каменщиков, плотников, водопроводчиков и еще целую армию других; и все они находятся при своих мастерах, соответственно гильдии или роду деятельности. Точно так же с мыслями и чувствами: знание и понимание есть итог работы различных действующих сил, у каждой из которых свои задачи.

Насколько тесно взаимодействовали сострадание и любовь, мне было неизвестно; я знал только то, что, в каком бы состоянии ни пребывала Леди в саване, была она жива или мертва, я не мог отыскать в своем сердце причины ее порицать. Она не могла быть мертвой в обычном смысле слова, потому что мертвые, в конце концов, не ходят по земле во плоти, пусть даже и существуют духи, способные принимать материальную оболочку. У этой женщины были реальные формы и вес. Как мог я усомниться в этом — я, державший ее в своих руках? Может быть, она была не совсем мертвой, и мне было дано возродить ее к жизни? О, за это исключительное право я бы своей жизни не пожалел! Если бы только такое оказалось возможным. Несомненно, древние мифы были не полным вымыслом, они должны были в чем-тоосновываться на фактах. Не основывается ли старая как мир история об Орфее и Эвридике на каком-то глубинном законе или же свойстве человеческой природы? Многие из нас хотели бы, в то или иное время, вернуть кого-то из мертвых в круг живых. И кто из нас не думал, что силой своей глубокой любви он смог бы воскресить наших дорогих мертвых, только бы знать секрет — как это сделать?

Что до меня, то я повидал столь тайное, что склоняюсь к мнению, согласно которому существуют вещи, пока не объясненные. Так было, конечно же, и у дикарей или у древних народов, которые передали нам, не подвергая их проверке, традиции и верования — как и возможности — тех теряющихся в тумане дней, когда мир был юн, когда стихии были первозданны и рукоделия Природы были, скорее, пробой, чем делом завершенным. Некоторые из этих чудес, возможно, старше общепринятой даты нашего собственного сотворения. Разве нет сейчас и других удивительных вещей, изменившихся только по характеру проявления, но так же воспринимаемых на веру? Африканские маги исполняли свои тайные действия в моем присутствии, и результаты этих действий были доступны моим глазам и моим чувствам. Странные ритуалы, которым я был очевидцем — с тем же объектом и с теми же следствиями, — совершались на островах Тихого океана, а также в Индии, Китае, на Тибете и в Херсонесе. Во всех этих случаях моя вера была достаточна, чтобы включить механизм понимания происходящего, и никакие колебания морального свойства не препятствовали мне осознавать совершившееся. Тех, чья жизнь проходит так, что они слывут людьми, не страшащимися ни смертного, ни Бога, ни дьявола, не останавливают в их действиях и не задерживают в продвижении к намеченной цели вещи, которые могли бы остановить других, не столь подготовленных к риску. Что бы ни ожидало их — радость или страдание, горечь или наслаждение, что-то требующее напряжения сил или что-то доступное, веселящее или ужасающее, комичное или вызывающее благоговейный страх, — они должны все принять, преодолеть, как тренированный атлет преодолевает препятствия на дистанции. Без колебаний, не оглядываясь назад. Если у исследователя или искателя приключений есть какие-то сомнения, то лучше ему оставить выбранную в жизни дорогу и идти той, что ровнее. Сожалений быть не должно. К чему они? Вольная первозданная жизнь имеет это своим преимуществом: она прививает определенную терпимость, которой вы не найдете в мире привычных условностей.

Дневник Руперта. Продолжение

мая 2-го, 1907

Я давно слышал, что ясновидение — ужасный дар, ужасный даже для того, кто им наделен. И теперь я не только склонен поверить этому утверждению, но понимаю, что за ним стоит. Тетя Джанет в последнее время столь усиленно пользуется своим даром, что я пребываю в постоянном страхе, как бы моя тайна не обнаружилась. Она, похоже, видит все, что бы я ни делал. Для нее это своего рода двойная жизнь, ведь она остается добрейшей тетушкой, и одновременно она некто оснащенный на уровне интеллекта чем-то вроде телескопа, который неизменно направлен на меня. Я знаю, это для моего блага, потому что она только и помышляет о моем благополучии. Но все равно меня смущает такая ситуация. К счастью, ясновидение не сопровождается точным прочтением увиденного или, скорее, постигнутого. Истолкование внушаемых в процессе ясновидения представлений лишено отчетливости, определенности — это как с дельфийским оракулом, говорящим то, что сразу никто не понимает, но позже сказанное так или иначе оказывается правдой. Впрочем, это-то и хорошо, потому что в моем случае это обеспечивает некую безопасность; однако тетя Джанет очень умная женщина, и когда-нибудь она сама во всем разберется. А тогда не пройдет много времени, как она будет знать больше меня о происшествии. И возможно, ее истолкование всех фактов, в центре которых стоит Леди в саване, будет отличаться от моего. Ладно, это тоже не так уж плохо. Тетя Джанет любит меня — Бог свидетель, у меня были основания не сомневаться в ее любви ко мне все эти годы, — и какую бы позицию она ни заняла, я буду только приветствовать ее действия. Но я уверен, что мне от нее достанется. Кстати, надо подумать над этим: если тетя Джанет меня отчитывает, то это верное доказательство того, что я заслужил нагоняй. Интересно, осмелюсь ли я рассказать ей все? Нет! Уж очень все это странно. В конце концов, она только женщина; и если бы ей стало известно, что я люблю… знать бы имя моей любимой… что я люблю и думаю — пусть и гоню эту мысль, — что моей любимой нет среди живых, если бы ей стало все это известно, непонятно, как бы тетушка поступила. Может, ей захотелось бы отшлепать меня, как она это делала, когда я был еще мальчишкой. Конечно, теперь наказание выглядело бы иначе.