Когда мы вошли в нашу общую комнату, в камине горел огонь, и из патефона звучал великий «Хор Аллилуйя» из «Мессии».

Георг, заметив, как я была измучена, взял меня за руку и обнадеживающе сказал:

— И все это даровано тебе будет.

Да — друзья — один из редчайших даров в мире.

Глава IV

БАРБАРА

На следующий день было воскресенье, и перед нашим домом остановились две машины. Из них вышли Отто Альбрехт и Рекс Крофорд, его друг.

— Мы хотим познакомить вас с Генри Дринкером, — сказал Отто и пригласил нас сесть в машину. — Он большой любитель музыки, и раз в месяц у него дома большая компания поет музыку a cappella, как раз, как вы делаете. Я уверен, вы понравитесь друг другу. — И мы вышли.

В очень большой комнате было порядка ста двадцати людей, собравшихся вокруг высокого, по-мальчишески выглядевшего человека. Мы были далеко за его спиной и не слышали, что он говорил, да в этом и не было необходимости. Он просто излучал энтузиазм. Потом он поднял руку — на зал пала тишина, и он принялся дирижировать своими гостями в «Реквиеме» Иоганнеса Брамса. Нам дали ноты, и мы запели вместе с ними. Мистер Дринкер не был ни великим дирижером, ни обладателем выдающегося голоса, но никогда не беспокоился об этом. Он был самым искренним почитателем музыки, какого мы когда-либо видели. Когда кончилось особенно красивое место, он прервал музыку, опустил руки и сказал с заразительным пылом: — Как изумительно! Как замечательно! Ах, давайте опять это повторим?

И мы повторили это вновь. После часа такого интенсивного музыцирования каждый казался созревшим для ужина. Во время перерыва нас представили мистеру и миссис Дринкер. Отто рассказал им о нас. В конце вечера, когда большинство людей уже разошлись по домам, Отто спросил, не можем ли мы спеть что-нибудь для нашего хозяина. Мы с радостью сделали это, выбрав наш любимый хорал Баха «Wie schon leuchtet der Morgenstern» [15]. С этим единственным номером, который мы спели, мы проложили дорожку прямо в сердца Дринкеров.

Рождество миновало тихо и мирно. Дороти и Рекс Крофорд, Мириам и Отто Альбрехт, наши соседи, миссис Хельбет, и некоторые из их друзей, включая Дринкеров, опустили перед нашей дверью корзины и пакеты, и бедные эмигранты из Австрии обнаружили себя перед шестью индейками и корзинами с тортами, фруктами и другой снедью, книжками и игрушками для маленьких детей, книгами и пластинками для взрослых. Когда Георг увидел мои слезы по поводу явной перспективы иметь электролампочки на елке, он обошел всю Филадельфию и в конце концов все-таки нашел настоящие свечи и подсвечники. Теперь последнее облачко исчезло, и это было самое замечательное Рождество, которое мы могли вспомнить. Вместе с Петером и Джоном мы должны были сказать нашим друзьям: у нас нет денег, но все, что у нас есть, мы отдаем вам, — это были наша музыка и наши молитвы. Мы пригласили их в Рождество на вечеринку помочь нам с многочисленными пирожными и тортами, и два с половиной часа пели для них — лучшее, что мы могли были дать.

На следующий день после Рождества я увидела, что пришло время нам с Барбарой подготовиться. Я попросила Руперта принести мне чемодан Барбары и высыпала его содержимое на свою широкую кровать — все драгоценные маленькие вещички: детские одежонки с крошечными складками, роскошно вышитые одеяла, изысканные маленькие шелковые платьица, разукрашенные парадные одеяния; каждая вещь — с крохотной вышитой монограммой и диадемой. Я как раз разложила их по всей комнате, когда появилась миссис Дринкер. Не без гордости я показала ей эти маленькие сокровища.

Ее глаза спокойно скользнули по моей выставке и, совершенно равнодушная, она сухо спросила:

— А кто собирается каждый день все это стирать и гладить?

Так далеко я еще не заглядывала. Когда миссис Дринкер обратила на это внимание, она немедленно приняла командование на себя. С глазами и мыслями генерала, она созерцала мое почти отчаянное положение: приближается битва, а боеприпасов, чтобы сражаться, нет.

— Уберите весь этот глупый хлам и пойдемте со мной. Мы отправимся купить кое-какие нужные вещи, — я усиленно пыталась проглотить свои обиженные чувства, пока она столь же усердно старалась втолковать мне суть дела. Пока мы ездили по Джемэнтауну, она говорила:

— Ребенку не нужно все это. Трех распашонок, пары дюжин пеленок и пары резиновых ползунков вполне достаточно. Вам теперь нужно стать практичной — практичной, как вы не понимаете? Вы бедны, не забывайте. — Слова звучали тяжело, но ее глаза указывали на доброе сердце. Как мне везло, что у меня был такой твердый друг, который мог представить мне все, как оно было в те сложные дни. Конечно, я ожидала, что мы направимся в детский магазин, как я сделала бы это в Европе. Однако, нет! Это был один из тех больших ведомственных универмагов, в которых я всегда чувствовала себя совершенно потерянной.

Миссис Дринкер направилась прямо к детскому прилавку. Там мы купили несколько умеренно выглядевших трикотажных вещей, в которых я сперва даже не смогла узнать распашонки. Миссис Дринкер не обращала внимания на мое сдержанное, почти враждебное молчание по отношению к американской детской одежде. Она сделала все необходимые покупки, и очень скоро мы уже снова сидели в машине и ехали домой. Она выглядела очень довольной. Шла «Белая неделя», и цены на все были снижены.

— Вы довольны? — спросила она. — На всем вы сэкономили больше трех долларов!

— Да, миссис Дринкер, — ответила я кротко, но неубедительно.

Времени было не так уж много, чтобы теперь терять его, и я отправилась найти ту, кто, как я узнала при помощи моего словарика, называлась «midwife» [16], наподобие необходимой фрау Вогл. Я узнала, что во всей округе можно было найти лишь трех «midwifes», все три негритянки. В то время я еще слегка побаивалась цветных людей, которых мы никогда не видели в нашей стране, и они все еще казались нам немного легендарными.

Снова и снова миссис Дринкер говорила мне, что нужно иметь доктора, и что, чтобы родить ребенка, нужно отправляться в больницу. В конце концов, я согласилась сделать одну уступку — доктор. Но ложиться в больницу — это было смешно. Почему? Для чего? Я не была больна. В Европе вы отправлялись в больницу, только если были опасно больны, и многие там умирали, но дети рождались дома. Могли ли они в больнице позволить моему мужу сидеть рядом со мной? Могла ли моя семья быть в соседней комнате, поя и молясь?

Я пыталась объяснить, что ребенок должен родиться дома, принятый любящими руками, а не в больнице, окруженный выглядящими как привидения докторами и медсестрами в масках, в атмосфере стерильности и антисептиков. Вот почему я могла попросить доктора прийти к нам домой.

Но сначала нужно было найти доктора. Я пыталась многократно, но всякий раз, когда я упоминала слова «дома», они не хотели связываться.

Когда я была очень измучена и обескуражена, я нашла врача в нашем районе, молодого и немного взволнованного всей этой идеей, но который сказал, что мог бы прийти.

Я успокоила его.

— Вы не беспокойтесь. В этом нет ничего дурного. Я все об этом знаю. Это самая естественная вещь в мире. Вы просто будете сидеть в соседней комнате, и я позову вас, когда вы понадобитесь.

Его глаза расширились, он открыл рот чтобы что-то сказать, но в полном изумлении закрыл его снова.

Вот как все случилось. Когда я поняла, что пришло время, был вечер. Все было по-старому. Семья собралась в общей комнате, вслух читая молитвы. Потом они пели гимны. Затем снова молились. Двери были открыты, мне было их слышно. Георг был рядом со мной, его добрые, крепкие руки изредка похлопывали меня, когда он повторял:

— Скоро она будет здесь, наша Барбара, — и тогда мы оба улыбались. Доктор еще не приехал.

Потом, когда это уже должно было случиться:

— Быстро позвоните ему и скажите, чтобы поторопился!