Открыв парадную дверь, я выглянула на улицу. К самым ступеням подступал густой туман. Я поежилась, окунувшись в холодный, сырой воздух, как в ледяную воду, и застыла в дверях, не решаясь сделать шаг. На миг меня охватила предательская трусость, и отчаянно захотелось прикинуться оскорбленной. Потому как сбежать всегда легче, чем идти вперед. Вернусь в комнату, укутаюсь пледом и зароюсь в ворох книжных страниц. И не будет никаких замков, никаких хитрых стариков, дымивших, как проржавевшие трубы пароходов, никаких белобрысых наглецов…Все тревоги и сердечные дела пусть творятся на страницах книг! А мне они абсолютно, ну, совершенно не нужны… И, вообще, это вредно для нервов! И будет у меня самая обычная жизнь, с тетушкой и Фини, и милой Сибил, самая размеренная… самая заурядная жизнь… Ну уж нет! Я упрямо поджала губы и переступила порог. Дверь за мной с шумом захлопнулась.

Я направилась вперед и толкнула скрипучую калитку, твердо решив, не обращать внимания на пронизывающую сырость. Я шла, почти не замечая, куда ступаю. Лишь когда ноги скользили или увязали в грязи, так что трудно было идти, я отвлекалась от раздумий и переключала внимание на дорогу. Я волновалась перед встречей и мысленно проговаривала то, что скажу ему.

Моя беспечная вера в старика сильно пошатнулась. Я понимала, что между нами уже не будет той беззаботной легкости, с какой мы общались. Кроме того, был еще мой отец и та огромная, длинной в тринадцать лет глава моей жизни, которая трагически завершилась в канун светлого рождества. Прошлое… Оно встало между нами непроницаемой стеной и разбередило незаживающие раны. Ведь именно дед стал виновником полного и бесповоротного разрыва с моим отцом. Он, не задумываясь, отверг решение сына и отказался от него, когда тот поступил так, как велело сердце и разум. Раньше, не зная старика, я безоговорочно верила и в его жестокость, и его бесчувственность, позволившие вычеркнуть родного сына из своей жизни. Но теперь я не знала чему верить. Я вспоминала его одинокий отрешенный взгляд, когда он с горечью и болью говорил об ошибках, совершенных им. Передо мной был истерзанный мукой утраты человек, давно осознавший всю тяжесть своего поступка и раскаявшийся в нем. Сейчас я это видела со всей ясностью. И всей душой хотела выслушать его и попытаться понять. Ведь вопреки всему, я была ужасно обрадована, что мистер Лемуэл оказался мне гораздо ближе и роднее. Я думала о том, как же замечательно и в тоже время необычно, что в этом удивительном, непохожем ни на кого человеке я нашла не только друга, но обрела деда, которого у меня никогда не было!

Наконец, я добралась до бревенчатого моста. Я сильно опоздала, так как пришлось делать крюк и обходить размытый паводком овраг. За ночь низины превратились в вязкие болотины, и я чуть было не поплатилась за свою невнимательность, но вовремя сообразила, что за странные чавкающие звуки слышаться у меня под ногами.

При моем появлении дед поднялся со скамейки и обрадовано крякнул. Я отчетливо услышала нотки облегчения.

— Ты пришла, — отрывисто произнес он, как будто бы удивляясь этому факту, и в его глазах затеплились искорки надежды.

Я остановилась чуть в стороне от него, стараясь придать своему лицу выражение полного безразличия. Но вряд ли этой миной провела старика, так как он заухмылялся и стал потирать ладони привычным жестом, означавшим, что он всем доволен, и что настала та самая приятная минутка, когда просто необходимо закурить трубочку.

— Вы удивляетесь, будто ожидали совсем другого.

— Тебя так долго не было…

Я пожала плечами, продолжая разыгрывать безразличие.

— Возможно, это моя маленькая месть вам. Заставить вас ждать и мучиться в догадках, не зная, захочу ли я иметь с вами дело. Интересно, сколько бы вы сидели тут, задержись я дольше?

— Думаю, до самого конца.

Он произнес слова так тихо, что мне почудился в них двойной смысл.

Сам же старик начал готовиться к своему излюбленному делу. Достав из поясного мешочка мятый платок, он расстелил его на скамейке и выложил огниво, трут и ершики. После тщательного продувания трубки, он выбил ее о тыльную сторону ладони и прочистил мундштук ершиком. Его глубокая сосредоточенность немного нервировала меня. Такое ощущение, что старик вершит ритуальное таинство. Меня так и подмывало съехидничать и спросить, что ему важнее: разговор со мной или его бесценная трубка.

Прикрыв от наслаждения глаза, граф наконец-то задымил и, выдержав паузу, тихо произнес:

— Я бы все равно поговорил с тобой, если бы ты не пришла. Приехал бы к твоей тетке, — признался старик и взглянул на меня сквозь дымовую завесу. Глаза у него слезились, то ли от едкого дыма, то ли от переизбытка чувств. — Ты ведь и сама хочешь этого разговора. Тебе ведь не безразлично… все это. Только вот я не совсем еще понял, что все-таки тебя влечет больше: каменные развалины за моей спиной или твой дед-дуралей.

Решив, что юлить глупо, когда сама же требую откровенности, я призналась, что он сам стал мне близок, и я дорожила нашей дружбой и не хотела ее терять.

— Да, я ждала этого разговора, — продолжала я, — С утра я готова была забыть все, сделать вид, что не знаю вас. Но поняла, что не в силах отказаться от открывшейся возможности. Когда стоишь всего лишь в шаге от мечты, никакие преграды не способны остановить это шаг.

— А что, есть какие-то преграды?

Старик как всегда лукавил.

— Вы же прекрасно знаете, что есть. И не прикидывайтесь, от вас за мили несет лукавством.

Я подошла к берегу и ступила на бревенчатый мост. Кажется, десятки лет прошли с того дня, когда я сидела здесь, свесив ноги в воду, и увлеченно рисовала, а под ивовыми ветвями стоял смешной человечек, похожий на лепрекона, в зеленом сюртуке и котелке, и наблюдал за мной.

— А куда у вас делась борода? — неожиданно выпалила я, и сама же вместе со стариком изумилась столь нелепому началу.

— Здесь какой-то подвох?

— Да нет же, — засмеялась я. — В детстве я слушала историю о родителях, и Мэг, описывая графа, говорила, что у него седая борода до пояса. Я и представляла вас таким грозным стариком с крючковатым носом и длинной лохматой бородищей.

— А вместо этого я оказался сморщенным коротышкой с паклями волосков на макушке. Не совсем подходящий облик для графа Китчестера, да?

Мы оба улыбнулись этому замечанию, и натянутость, сковывавшая нас, немного отступила.

— На самом деле у меня была борода, — сказал дед, ощупывая подбородок, — но я долго болел, после того как… после того как выгнал Эдварда, и все мое бородатое богатство повылазило.

— Вы переживали?

— Из-за бороды то? — спросил он и крякнул, увидев мой возмущенный взгляд. — Думаешь, я совсем бессердечный? Я очень хочу, чтобы ты поняла, почему я сделал то, что сделал, и, если сможешь, простила.

— Вам не у меня надо просить прощения. Мне вы ничего плохого не сделали.

Он хотел возразить, но лишь еле заметно покачал головой.

— Каждый день я проклинаю себя за трусость. Я уговариваю себя, что вся беда в нашей фамильной гордости — все Китчестеры, горды до безобразия, — но я уже слишком стар, чтобы прикрывать правду высокопарными словечками. Я боялся, Роби, страшно боялся, что услышу от Эдварда отказ, и все из-за той же гордости.

— Но вы даже не попытались! Я не верю, что отец отказал бы вам.

— Мы в жизни поступаем так, как считаем единственно верным. Но если ошибаемся, то узнаем об этом слишком поздно, чтобы что-то исправить. Мне тяжело признаваться в этом. Я ждал, что он сам вернется! Тогда мне казалось, что я прав, а Эдвард оскорбил меня, не приняв моей воли. Он еще слишком глуп, думал я, а эта ситуация хорошо прочистит ему мозги и научит кое-чему в жизни. Нужда и заботы скоро ему опостылеют, и он прибежит обратно! Так я рассуждал…Но вышло иначе. Время шло, а от него не было ни слуху ни духу. Только тогда я понял, что совершил. И самое неприятное — я осознал собственное бессилие что-либо исправить.

— Но почему? Я до сих пор не понимаю, почему вы выгнали его, чем вас не устроила моя мать? — мой голос зазвенел. Я чувствовала, как во мне нарастает буря возмущения и горькой обиды за своих родителей.