Кто же откажется от путешествия на пик Северного полушария Земли. Да еще в таком обществе. Мне повезло!

Везло и дальше. Многочасовой полет на двухмоторном маленьком самолете над белой пустыней Ледовитого океана показался всего лишь несколько затянувшейся, но увлекательной прогулкой. В палатке на дрейфующей льдине я почти не спал, воображение будоражило сознание, что я нежданно-негаданно оказался среди немногих людей, побывавших на этом еще недавно таком таинственном, таком неприступном Северном полюсе. Стало быть, могу считать себя немного полярником. А это лестно. Особенно для меня. Вроде бы продолжил родовые традиции. Братом моего деда был Отто Юльевич Шмидт — хотя я его никогда не видел — другая ветвь рода. Я лежал в палатке, и мне казалось, что подо мной, за хрупкой коркой плавающей льдины перекатывает свои могучие мускулы великий полярный океан.

Через день попутный самолет с полюса доставил меня на остров Врангеля, при посадке была отличная погода, и на кромке южного берега острова я видел белых медведей, — привлеченные шумом моторов, они задирали вверх свои грозные морды с черными носами и скалили пасти. С острова Врангеля мой путь лежал уже сюда, на мыс Шмидта, где когда-то коротал непогодное время, готовясь к полету на полюс, мой родственник.

Вот и меня встретил этот не очень-то приютный мыс снежной бурей.

Тоскливо сидеть без дела. Заглядываю к соседям.

Гитару отложили — надоела. Травят полярные байки.

— …Как раз тут, на этом мысе, все и случилось… — рассказывал человек с юношескими ясными глазами и дремучей сибирской бородой. Вот так же, как мы, ждали у моря погоды. От нечего делать Иван Дмитриевич Папанин что ни день разбирал свой браунинг — каждый имел оружие для защиты от белых медведей. Разберет до последнего винтика, почистит и принимается собирать снова. Время «давит». И вот летчики, кажется, Водопьянов, решили подшутить над будущим начальником Северного полюса. Из другого браунинга вынули какой-то винтик и незаметно подбросили в кучку деталей на столе перед Папаниным. Стал Иван Дмитриевич собирать пистолет снова, собрал, как положено, а одни винтик лишний. Разобрал и все начал заново, опять винтик некуда приспособить. Вот незадача! Потерял бывший севастопольский морячок покой: куда девать винтик?!

Каких только баек не расскажут. Уважаемые люди бывали на этом неприютном мысу, и задержаться при непогоде — тоже везенье: чего только не наслушаешься!

Ветер гонит с моря серую муть, и контуры ближайших домов в поселке расплывчаты, как на недопроявленной фотографии. Все полеты отменены. Мне же лететь на восток, на самую восточную точку континента, на мыс Дежнева. Если пурга и там, то дежневцы не скоро сумеют подготовить посадочную площадку для приема нашего внепланового самолета. А пурга, наверное, на всем побережье. И как там сейчас Малевский?

Все полеты отменены. А его послали. Вернее, сам вызвался. Послать приказом не могли — погода за пределом дозволенного. Дальше уж на свой страх и риск. Рейс Малевского именуется санитарным. В районе Ванкарема оторвало от берега льдину, на которой был охотник-чукча, и унесло в открытое, освободившееся от припайного льда море. И вот теперь Малевский на своем маленьком «Ан-2» ищет в море охотника.

— Ну как? Нет новостей? — снова и снова пытаю по телефону аэродромного диспетчера. — Как Малевский?

— Ищет. Погода на пределе.

Я представлял себе маленькую «Аннушку», которая хрупкой лодчонкой бьется на тугих гребнях ветра чуть ли не над самыми гребнями океанских волн, и коренастую фигуру Малевского, крепко сжимающего штурвал. Лихо им сейчас в океане. А каково охотнику?! Одному на льдине в открытом море! Надеется ли на спасение?

Я где-то читал, что раньше у чукчей было поверье: если охотника на льдине унесло в море — значит, его забрал к себе грозный морской бог. И пытаться спасти человека значит идти против воли бога. А как сейчас? Живо ли поверье?

Через час позвонили с аэродрома: Малевский возвращается на базу. Для «Аннушки» погода оказалась не по зубам.

Дуло еще три дня. На льдине он уже неделю. Сколько дней может обойтись человек без пищи? Хорошо, если ему удалось подстрелить нерпу. Но говорят, в непогоду нерпа прячется подо льдом.

Я пытаюсь представить себе этого бедолагу охотника. Какой он? Молод или в возрасте? Как одет? Наверняка в своей чукотской кухлянке из шкур и мехов. Но спасет ли она человека от натиска ледяного морского ветра? Человек борется за жизнь до последнего вздоха. Как говорит старая мудрость, надежда умирает последней.

И конечно же, человек на льдине надеется. Какие бы там ни были поверья прошлого, жить хочется каждому.

Но все дело в том, сумеют ли его спасти. Злой чукотский бог делает все, чтобы создать спасателям побольше трудностей, чтобы те в конце концов отказались от задуманного: выше себя не прыгнешь!

Утром четвертого дня я выглянул из дома на улицу, и мне показалось, что жесткий напор северного ветра, дувшего с моря, вроде бы послабел. Вместе со мной вышел на волю и мой бородач сосед. Подставив лицо ветру, постоял в задумчивости минуту, безапелляционно заявил: «На пределе». Он знает, что говорит, здесь, на Чукотке, не один год.

Проваливаясь чуть ли не по пояс в снег, обливаясь от нелегкой ходьбы потом, я пешком добрался до аэродрома. В кабинете начальника Шарова шло летучее совещание. Только что звонили из райкома партии: «Сегодня не попробуете? Еще есть надежда, что жив охотник». Не требовали, неуверенно спрашивали.

Шаров, небольшого роста, плотный, округлый и очень подвижный человек, обликом соответствует фамилии — похож на брошенный в игру шарик. Он подпер ладонями щекастую физиономию, уставился маленькими грустными глазами в лица сидящих перед ним:

— Что будем делать, ребятки?

Летчики молчали, дымили сигаретами, и струйки дыма, поднимающиеся к потолку, без остатка стирали над их головами струи холодного воздуха, пробивающиеся через щели в оконной раме.

— Не положено по показателям… — неуверенно начал аэродромный синоптик с мятым невыспавшимся лицом.

— Конечно, не положено! — согласился Шаров. — И без тебя вижу. Но…

Он осекся, потому что больше этого «но» сказать ему было нечего.

Опять помолчали. Малевский придавил в консервной банке, приспособленной под пепельницу, недокуренную сигарету и тут же прижег новую.

— Вот как раз здесь и корреспондент, — неуверенно произнес Шаров, взглянув на меня. — Обо всем и напишет… В «Правде»!

Начальственной уверенности в голосе начальника аэропорта не было. Он даже не просил, скорее, сам с собой разговаривал вслух.

— …Ну, если напишут… Да еще в «Правде»… То… — По тонким губам Войтова, командира «Ил-14», проскользнула улыбка, и я не понял: иронизирует ли или всерьез принимает аргумент Шарова.

Начальник аэропорта выжидательно смотрел на летчика, губы его беззвучно шевелились, словно подсказывали продолжение начатой Войтовым фразы.

— То… — наконец, повторил он вслух.

— То, пожалуй, полетим…

Шаров почему-то не обрадовался принятому летчиком решению, а вроде бы забеспокоился, замельтешил лицом:

— Но ведь ветерок — ого-го! — бросил быстрый взгляд к окну. — Ишь как крутит. Риск! И немалый. Может, еще погодим?..

— Помрет чукча, — глядя в стол, обронил штурман «Ила» Краснов — сухощавый человек в новой скрипучей кожанке. — Крутить может еще неделю… Арктика!

— Вот именно, неделю! Даже больше, — поддержал Шаров, и было непонятно, какой все-таки стороны он держится в этом нелегком разговоре.

Всем было ясно, что в конечном счете последнее слово за Войтовым. Тот почесал пальцами плохо выбритую, с кровавыми надрезами щеку, посопел:

— Рискнем! — пробормотал со вздохом. — Раз уж обещают написать в газете…

— Конечно! Конечно! — поспешил заверить я, отлично понимая, что тот иронизирует. — Непременно напишу.

И вдруг пришло решение:

— А меня с собой возьмете?

Войтов наморщил лоб, озадаченно взглянул на меня и в таком виде оставался долго, словно решал в высшей степени сложную проблему.