И вдруг сердце у меня сжалось от страшной мысли — что если кладовая заперта на ключ? Нет, судьба не может быть такой жестокой!
Дверь во второй этаж открылась без труда. Прикрывая рукой слабый, дрожащий огонек моего огарка, я вошел в ту самую комнату, где шла реставрация и где в год открытия Америки неведомый яд…
Шутник Джеймс!.. Передо мной лежали мешки с картошкой, с мукой и разными крупами, — как видно, дань арендаторов Малвенора, а что касается яда, то по полу были разбросаны катышки крысиной отравы. Но ветчины не было и в помине.
Дверь на первом этаже как раз против потайного хода тоже была не заперта, и тут вдруг, о чудо! — я оказался в самом настоящем сказочном мире, как Али-Баба в пещере сорока разбойников, ломившейся от сокровищ! Я был потрясен до глубины души.
Там, где, истерзанный голодом, повесился барон де Шантемерль, громоздились горы копченого мяса, ветчины, всевозможных паштетов, сала, бекона, лососины всех видов, консервы, многие из которых я никогда прежде не видывал, варенья, сыры, фрукты… Я уже не говорю о яйцах и овощах. С такими запасами можно было выдержать любую осаду. Словом, настоящей кладовой замка была башня, которую я избрал своим убежищем!
Прогулка среди этих чудес, количество которых еще преувеличивал мой аппетит, так потрясла меня, мальчишку, который всегда жил впроголодь, что воображение мое разыгралось: почему бы мне в конце концов не остаться в Малвеноре на неделю, на месяц, на годы?
В замке было все, чтобы наедаться досыта, умываться горячей водой (новая для меня роскошь), наряжаться по-королевски и как мне вздумается, и даже читать книги, которые можно было заимствовать в библиотеке! Я мог как сыр в масле кататься, да еще уплетать сыр с маслом за обе щеки!
Но мой восторг быстро угас. У меня хватало здравого смысла, чтобы понимать, как много значит для каждого из нас простой разговор, простое человеческое присутствие. Даже такой лицемерный палач, жадный и жестокий, как мистер Гринвуд, все-таки был представителем семейства лишенных оперения двуногих, среди которых Создатель назначил мне родиться. Проведя некоторое время в полном одиночестве, не стану ли я скучать по его голосу и — как знать — по его палке? Разве можно назвать счастливой жизнь того, кому приходится прятаться и кому не с кем поделиться ни радостью, ни горем?
Дверь тихонько скрипнула. Я тотчас задул свечу и одним прыжком оказался позади свиной туши — подвешенная к балке за задние ноги, она ждала, когда ее разделают.
Дверь распахнулась и, глянув одним глазком из своего убежища, я увидел, как в комнату, освещенный блуждающим огоньком, вошел призрак, весь в белом, и двинулся прямо на меня, угрожающе сверкая ножом…
Горло у меня перехватило, я зажмурился, чтобы избавиться от жуткого видения!..
Когда я решился открыть глаза, я увидел мистера Уинстона: в ночной рубашке и шлепанцах, он переходил с места на место, от ветчины к паштету, от паштета к лососине, спокойно, степенно, с сосредоточенным видом человека, предающегося любимому занятию. Задержавшись у очередного яства, Уинстон ставил куда-нибудь свою свечу и ловко отхватывал очередной кусочек, демонстрируя мастерство, которое показывало, что ему это не впервой. У него достало сообразительности лакомиться от блюд, уже початых, где было бы незаметно, что он ими поживился. Но я с восхищением увидел также, как он перевернул нетронутый паштет, чтобы со сноровкой опытного хирурга поскоблить его с донышка.
По мере гастрономических передвижений Уинстона я под ненадежным прикрытием свиной туши перемещался тоже, стараясь сделаться невидимкой, по острые загнутые концы моих башмаков выглядывали из-под морды животного, и не будь посетитель столь рассеянным, уверенным в себе и бесстыжим, он заметил бы меня гораздо раньше.
Наконец неизбежное свершилось: одно неуклюжее движение, и я нос к носу столкнулся с Уинстоном.
От неожиданности Уинстон вначале не столько испугался, сколько обомлел. Но почти сразу ошеломленный невероятным видением, бедный малый с набитым ртом самым жалким образом затрясся, свеча в его руке задрожала, а шлепанцы приросли к полу.
Я сам был слишком взволнован, чтобы попытаться еще больше напугать моего хозяина какой-нибудь недостойной джентльмена выходкой. Наоборот, я постарался успокоить Уинстона, ласково и дружелюбно его уговаривая. Я вкратце изложил ему то, что только что поведал вам: как я родился в безвестной семье, как в самом раннем детстве на меня обрушились горькие беды, как совсем недавно я сбежал от мистера Гринвуда, как целую неделю бродил по Хайленду, как удивительным образом оказался пленником в замке, на который неожиданно набрел, как случайно начал выступать в роли призрака и как я голоден.
По вполне понятным причинам, связанным не столько с бессердечием Уинстона, сколько с обстоятельствами, чем больше я упирал на мои горести, тем увереннее он становился, на его лице заиграл румянец, он ожил и даже в какой-то мере развеселился — несомненно, от облегчения.
А когда он под самым моим носом отрезал себе тоненький, как папиросная бумага, ломтик йоркширской ветчины и без всяких церемоний его слопал, я понял, что он окончательно пришел в себя.
— Ну и ну, — наконец добродушно проговорил Уинстон, — и нагнал же ты на меня страху! Да и как тебе в голову пришло напялить на себя пыльные тряпки, о которых все и думать забыли, и превратиться в пришельца из минувших веков? Я сразу подумал, что это призрак Артура спустился вниз, чтобы за компанию со мной… Ведь от призрака, который способен надкусить яблоко тети Памелы, можно ждать чего угодно!
— Честное слово, мистер Уинстон, я сделал это не нарочно!
— Надо было нарочно этого не делать!.. как любит повторять мой отец. Попадись ты ему, он надрал бы тебе уши.
Но тут Уинстон, наверное, подумал, что по части яблок и ветчины он и сам не без греха, потому что голос его смягчился.
— Пойми, мой милый, встретить призрака, когда ты в призраков не веришь, в высшей степени неприятно и даже жутко. Нелегко такое вынести. Другое дело, тетя Памела. Она вечерами по воскресеньям занимается спиритизмом, чтобы вызвать дух Артура и спросить его, чего он хочет. Она очень быстро оправилась от потрясения и теперь даже гордится приключением, которое ей пришлось пережить. Но у меня по твоей милости едва не пропал аппетит.
Всем своим видом выражая отвращение, Уинстон кончиком своего ножа отколупнул немного паштета из жаворонков, который отправился той же дорогой, что и ветчина.
Я попытался переменить тему разговора.
— Не хочу быть нескромным, мистер Уинстон… но возможно ли, чтобы в такой поздний час голод привел сюда молодого человека из столь благородной семьи и наделенного такими достоинствами?
Немного подумав над моим вопросом, как если бы он и впрямь был очень глубокомысленным, Уинстон наконец испустил долгий вздох и ответил:
— Вопросы никогда не бывают нескромными, дорогой Джон. Нескромными могут быть только ответы. Увы, всей Шотландии известно: нынешние трапезы в Малвеноре — лишь бледная тень того, что было когда-то…
— Не может быть!
— Может! Этим и объясняется мое появление в здешней кладовой. Признаюсь, меня слишком часто тянет сюда, потому что я постоянно хочу есть, а иногда, как сегодня вечером, просто умираю с голоду.
— Ушам своим не верю, мистер Уинстон!
— Твое удивление меня не удивляет. Ты родился среди бедняков, они привыкли, что им нечего есть, да и выпить удается не часто. Миска фасоли или бобов должна казаться тебе пиршеством… Но знай, приятель, что когда-то в Малвеноре было сорок человек прислуги, в том числе шеф-повар француз и кондитер из Вены с поварятами, которые летом или во время охотничьего сезона обслуживали званые обеды на пятьдесят персон. Сливочное масло выписывали из Шаранты, гусиную печень — из Перигора или из Эльзаса, икру — с Каспийского моря или с Волги… Наш винный погреб был одним из лучших в Британии, бургундские вина были более чем отменные, и «Мутон-Ротшильд» того сорта, какой пивал Дизраэли [23]. Но эти времена канули в прошлое. Отец мой потерял миллион фунтов стерлингов в Англо-бурской войне [24], потому что противостоявшим друг другу армиям пришла досадная мысль избрать театром военных действий его плантации и рудники. Остальные деньги растаяли в рискованных спекуляциях, их унесли армянский заем, белая краска Испанского Конго, синий перуанский краситель… Нам пришлось распроститься с особняком в Лондоне и круглый год жить здесь с очень небольшим штатом прислуги. Четыре пятых наших владений проданы, самая красивая мебель, коллекция картин и предметов искусства перешли в другие руки. А от нашего знаменитого серебра остался только символический молочник. Это нищета, Джон.