Юбер Монтеле
Профессия — призрак
Я появляюсь на свет и спасаюсь бегством
В ту пору, дорогие мои внуки, наша родная Шотландия была еще более зеленой, чем теперь; ее реки, ручьи и озера были более чистыми, небо — более безоблачным, люди — более экономными, а юбочки горцев и знаменитая клетчатая ткань — шотландка — более дешевыми, да и качеством получше.
То были прекрасные времена короля Эдуарда, седьмого по счету [1], времена моей ранней юности.
В ту пору работящему парнишке, почитающему родителей, легче было выбиться в люди.
И все же мне пришлось попотеть…
Вы, наверное, знаете, что матушка моя умерла при моем рождении, нынешней осенью минет тому восемьдесят лет. (Как бежит время!) Так что знал я ее только понаслышке — по тому, что рассказывали о ней отец и самые старшие из моих двенадцати братьев и сестер.
Матушка завещала нам множество поговорок, в которых отразилась ее мудрость, и, в частности, самую главную, самую драгоценную из всех поговорок, потому что ею нас сподобил Господь наш Иисус Христос: «Довольно для каждого дня своей заботы». Матушка и в самом деле занималась мелочами повседневной жизни и ни о чем другом не беспокоилась. Превосходная была женщина, порой мне не терпится с ней встретиться… Как бы мне хотелось услышать наконец ее милый голос, который отзвучал для меня слишком рано!
Преждевременный уход из жизни матушки стал первым и самым большим из моих несчастий. Если верить тому, что говорили вокруг, после ее кончины все сразу переменилось. Кормилица меня забросила. У сестер подгорала овсяная каша, и они стали кокетками. Наш садик зарос сорняками. Собаку забывали покормить, и она стала злющей. А мой отец, наоборот, становился все более добрым — слишком добрым.
По-моему, я уже рассказывал вам, что батюшка был разнорабочим на большом винокуренном заводе на берегу реки Спей в графстве Мори, где доводится до совершенства самое бархатистое шотландское виски, «Роял хайлендер» — «Королевский горец». Обязанностью батюшки было перекатывать дубовые бочки, в которых виски потихоньку стареет, при случае переносить ящики с лучшими сортами солода, подметать, когда ожидались посетители… Мой дорогой отец был мастером на все руки! Все-то у него спорилось!
Но горе иногда плохой советчик. Оплакивая нашу матушку, отец начал пить. Чем больше он плакал, тем больше пил, чтобы подпитать источник слез. По утрам, до того как уйти на работу в предрассветную мглу, он был достойным, строгим человеком, который говорил громким и твердым голосом и по справедливости раздавал тумаки. Вечером, у теплого очага, он сажал нас по очереди к себе на колени и без разбору раздавал поцелуи, обливая горючими слезами свою черную бороду, и от нашего дорогого батюшки веяло славным запахом виски.
В тот день, когда мне исполнилось восемь лет, батюшка, борода которого к тому времени стала совсем седой, лишился работы. Из бедности мы сразу низверглись в нищету. Хлеба не хватало. И отец, безжалостно лишенный виски, умер горько разочарованным. Всю жизнь он едва сводил концы с концами, а теперь ему самому пришел конец. Да упокоит Господь его невинную душу, пропитанную ароматом «Роял хайлендер»!
Налейте-ка мне еще стаканчик… Слишком уж все это грустно.
Отец завещал мне одно рассуждение, в котором в то же время содержался совет, да такой разумный, что я думаю, уж не развился ли у батюшки дар предвидения. Бывало, сожмет он мои запястья своими мозолистыми руками и скажет, улыбаясь: «Ты родился тринадцатым, милый мой Джон. Кое-кто станет тебе говорить, что это несчастливая примета, другие, наоборот, что счастливая. Верь-ка лучше этим последним. Настоящий шотландец бывает суеверным только тогда, когда ему это выгодно».
Одна поговорка и одно рассуждение — вот все, что мне досталось в наследство от родителей. Что ж, пожалуй, я был побогаче многих других.
Судебный исполнитель с самым равнодушным видом описал наше имущество, и члены семьи разбрелись кто куда.
С тяжелым сердцем покинул я наш маленький дом на зеленых берегах Спей, комнатушку, которую я все эти годы делил со своими двумя братьями, кухоньку, где свадебная фотография моих родителей так долго взирала со стены на наши трапезы. Несмотря на свое малолетство, я догадывался, что бедным быть лучше у себя дома, нежели в доме ближнего.
Господин пастор был так добр, что подыскал мне работу у местного кузнеца, мистера Гринвуда, которому нужен был подмастерье и который славился своим необыкновенным милосердием. А мистер Гринвуд был так добр, что пристроил меня бесплатным учеником в ближайшую школу к мистеру Баунти, который славился милосердием почти столь же необыкновенным, хотя оно и не распространялось на одного из его учеников.
Мистер Гринвуд отвел мне место для спанья на мешках из-под картошки в углу своей кузницы. Зимними ночами кузнечный горн затухал слишком рано, а летними — слишком поздно. Воспитывали меня ударами палок, но зато на Рождество мне причитались три шиллинга — две трети этой суммы мистер Гринвуд откладывал в сберегательный банк Элгина до моего совершеннолетия.
Когда мне не приходилось бороться с кузнечными мехами, я бежал к мистеру Баунти, который бил меня по пальцам или по щиколоткам длинной линейкой, жесткой, как несправедливость, и черной, как грех. Но зато накануне каникул мне причитался альбом за четыре пенса [2], потому что я всегда успевал лучше всех в своем классе.
Товарищи мне завидовали, их родители злились, так что мои способности доставляли мне только еще горшие мучения.
Я тогда еще не знал, что, если хочешь отличиться, надо сначала разбогатеть. А я был сиротой, да притом нищим, меня пригрели и обучали из милости — и, конечно, я стал для всех козлом отпущения. В целой Шотландии не было другого такого заброшенного и несчастного ребенка — так во всяком случае полагал я по скудости воображения.
После четырех лет такого прозябания я стал тощим, как щепка, и подвижным, как хорек; я умел читать, писать и подковывать лошадей, знал наизусть отрывки из Шекспира и Священного Писания. Но при этом мало-помалу дошел до самого мрачного отчаяния. Детское отчаяние ужасно. Ребенок ведь не сознает, сколько жизней он в себе носит, сколько нового и интересного может с ним приключиться на его веку. Время течет для него медленнее, чем для взрослых, и потому он страдает вдвойне…
Как-то вечером в январе, когда на улице стоял трескучий мороз, в дверь кузницы постучала беззубая старуха и сказала, что за тарелку жидкого супа готова нам погадать. Предсказав мистеру Гринвуду, потом его жене миссис Гринвуд и трем их лодырям-сыновьям благополучие, такое же жиденькое, как суп, которым ее угостили, колдунья внимательно поглядела на мою правую ладонь слезящимися от пламени очага глазами и сказала:
— А ты, дружок, создан для жизни в замке. Боже мой, сколько же больших замков уместилось на этой ладошке!
Члены семейства Гринвудов прыснули. Мистер Гринвуд шутливо заметил, что уж, верно, мне предстоит стать выездным лакеем в замке Блэр Атол или Инверэйре. А может, у Виктора-Александра Брюса, девятого графа Элгина. А не то и в Балморале у самого короля. И все захохотали еще пуще.
— Нет, — уточнила колдунья, обшаривая взглядом мою ладонь. — Не быть ему ни слугой, ни гостем, ни хозяином.
— А что же ему тогда остается? — скрипучим голосом осведомилась миссис Гринвуд. — Может, Джон станет в этих пресловутых замках борзой, попугаем, павлином или ослом?
— Ни человеком, ни ангелом, ни животным. А сказать больше я не имею права и потому молчу.
Месяц за месяцем перебирал я в памяти странные слова старухиного предсказания, и это придавало мне духу и в кузнице, и в школе, несмотря на то что меня, как нетрудно догадаться, осыпали насмешками.