Я взял себя в руки, с бьющимся сердцем взобрался на четвертый этаж и, толкнув шаткую дверь, очутился на чердаке.
Последние лучи дневного света, проникавшие через маленькие оконца, придавали какие-то непонятные очертания груде странного старья, накопившегося здесь от многих поколений, вдыхали в него какую-то меланхолическую и тревожную жизнь. Опутанные паутиной, здесь вперемешку валялись: выброшенная мебель, которую, очевидно, втащили сюда по витой лестнице, сломанные игрушки, допотопная швейная машина, старые чемоданы и баулы, пустые пузырьки из-под микстур, покореженные чайники и разбитые лампы, поношенные платья из всех приходов и даже гипсовый бюст римлянина с отбитым носом…
Захлопнув за собой дверь, я бросился на ворох пыльного тряпья и, горюя о своем несостоявшемся ужине, незаметно уснул.
Разбудила меня, наверное, тишина. Дождь перестал барабанить по черепице над моей головой; умолк и гром, и вообще всякие звуки. В очистившемся от облаков небе сверкала полная луна, освещавшая успокоенную природу, где, казалось, нет следа ни людей, ни зверей. Всеобщий покой был таким глубоким, что я не решился надеть башмаки и в одних чулках, бесшумно, как краснокожий в своих мокасинах, подкрался к окну, чтобы поглядеть на окрестности.
Открывшийся передо мной в мягком лунном свете вид был прекрасен. В самом низу, как раз под моим окном, сад подходил к озеру, заключенному в оправу гор. Увидев Полярную звезду, я понял, что фасад замка, смотревший на озеро, выходил на север. Я обследовал свои владения, выглядывая то в одно слуховое окошко, то в другое. На востоке виднелись мощные хребты Грампианских гор, но с других сторон рельеф немного понижался и на залитом лунным светом зеленом фоне темнели пятна крыш каких-то деревень. До сих пор я прозябал в унижении, а теперь вдруг вознесся над всей территорией графства на высоту самой высокой башни замка!
Но меня терзал неутолимый голод…
Связав шнурками свои башмаки, я повесил их на шею и, прихватив свой узелок, направился к кухне.
Я очень надеялся воспользоваться тем, что проснулся среди ночи, и, подкрепившись, выбраться из Малвенора. Днем меня бы тут же схватили. Но под покровом темноты наверняка нетрудно было незаметно пробраться до ограды парка, а потом перелезть через нее, вскарабкавшись на дерево.
В таких размышлениях я приблизился к буфетной. Несмотря на лунный свет, который, впрочем, уже бледнел, возвещая приближение зари, в замке было очень темно, и чтобы лучше увидеть разносолы, которые мне предстояло отведать, я чиркнул спичкой…
Какое разочарование! Буфетная была пуста!
Тщетно шарил я вокруг сначала при свете спичек, а потом и огарка свечи, которую нашел в шкафу, я снова и снова убеждался в печальной действительности… Ящики были полны фарфоровой и стеклянной посудой, столовыми приборами, пряностями и приправами, но никаких следов хотя бы маленькой баночки варенья. Из съестного в роскошной кухне нашелся только обернутый полотенцем кусок сырого бараньего окорока, да несколько сухих корок на дне хлебницы.
Полив наименее черствую из них оливковым маслом, я с грустью ее сжевал. Небо уже наказывало меня за мое гурманство.
Большие часы с маятником показывали половину пятого утра. Пора было уносить ноги из этих мест, где я мог умереть голодной смертью, как Тантал [20]среди искушений.
Но потайной ход на первом этаже, который днем, очевидно, служил черным ходом, теперь был перекрыт — дверь заперли на ключ, а ключа в замке не оказалось. В носках, со свечой в руке, прокрался я через пустые и безмолвные покои к двустворчатым дверям кордегардии… Они тоже оказались на запоре!
Очевидно, лорд Сесил опасался, как бы какой-нибудь лакей или кухарка не воспользовались потемками, чтобы сбежать с его вермелевым молочником или натворить каких-нибудь других беззаконий.
Все больше досадуя, я решил быстро обойти весь первый этаж Малвенора, чтобы найти еще один выход, но в итоге оказался в том самом месте, с которого начал обход, и совсем упал духом — даже окна были забраны толстыми решетками, не говоря уже о том, что замок опоясывал ров, наполненный водой.
Я опустился на кресло Марии Стюарт под выходящей из волн Венерой с веером и предался горьким раздумьям: я оказался в ловушке и был обречен провести бесконечную неделю в этом своеобразном музее, где все ставило меня в тупик и где заморить червячка было неразрешимой задачей. Мне ничего не оставалось, как вернуться на свой чердак.
Проходя через большую елизаветинскую столовую, я вдруг случайно обратил внимание на дверь, которую не приметил во время своего обхода, — она, по-видимому, сообщалась с каким-то помещением, которое почтенный дворецкий не пожелал нам показать.
Заинтригованный, я тихонько толкнул эту дверь и обнаружил за ней средних размеров комнату — знай я в ту пору фамилию краснодеревщика Чиппендейла [21], я сказал бы, что ее обставил этот господин. Впрочем, и отсюда я не мог бы сбежать…
Но слабый луч восходящего солнца, которое только-только поднялось из-за Грампианских вершин и проникало в комнату через выходящее на восток окно, осветил во всем его великолепии большое румяное яблоко, как видно, забытое кем-то у кровати на столике с гнутыми ножками.
Завороженный этой неожиданной находкой, я как во сне подошел к яблоку, взвесил его на руке, понюхал и вгрызся в него зубами… Мякоть была душистая, сочная — воистину яблоко из кущ земного рая!..
Я уже нацелился откусить еще кусочек, как вдруг услышал рядом с собой глухой стон, словно это возопила моя потревоженная совесть. И тут с большой, утопающей в сумраке кровати справа от меня начала, колыхаясь, подниматься беловатая фигура…
Яблоко выпало из моей дрожащей руки на мраморный столик… где лежала челюсть скелета, готовая меня укусить!
После того как я услышал стон и передо мной явился призрак в белом, вы без труда представите, насколько я был потрясен видом этой ухмыляющейся челюсти! Не веря больше ни своим глазам, ни своим ушам, совершенно обезумев от страха, я дал стрекача… Но в довершение несчастий, резко повернувшись спиной к свету в комнате и без того темной, я споткнулся о какой-то странный предмет, вероятно мебель, но одушевленную и движущуюся, — и это еще усугубило мой ужас, хотя казалось, дальше некуда. Однако у меня хватило присутствия духа закрыть за собой дверь, в тщетной надежде хоть на несколько секунд задержать преследующее меня по пятам чудовище. Задыхаясь, с колотящимся сердцем, я одним духом домчался до своей башни.
У подножия лестницы из-за потемок мне пришлось вновь зажечь свечу, которую я погасил в конце обхода, поскольку стало рассветать. Пламя озарило дверь, за которой господин де Шантемерль умер одновременно и от голода, и от удушья. Поднявшись на второй этаж, я миновал комнату, где в 1492 году содеяла свое черное дело отрава. Когда я добрался до чердака, ноги меня уже не держали. Какого черта я поддался слабости и надкусил это проклятое яблоко? И как я мог быть так неосторожен, что выбрал убежищем, зловещую башню, из которой мне не выбраться живьем?
Поскольку замок и его окрестности продолжали упорно хранить безмолвие и никто не попытался взять штурмом мое последнее укрепление, я немного отдышался и начал успокаиваться.
В течение, наверное, двух часов, пока становилось все светлее и светлее, я кружил по чердаку, навострив уши и неслышно ступая, и пытался уразуметь, каков смысл пережитого мной потрясения и к каким последствиям оно может привести. С кем я имел дело — с призраком Артура? С каким-то другим призраком? А может, их было несколько? В глубине души я чувствовал некоторую симпатию к призраку Артура — его я испугался бы меньше, чем других. Но если на беду их тут бродит множество, едва ли меня порадует общение с оголодавшим призраком барона де Шантемерля, с пропитанным бордоским вином призраком капитана Мэллори или с напичканным ядом призраком со второго этажа. Артур, по словам Джеймса, который, видимо, знал это по опыту и говорил как человек сведущий, был неотмщен. Собратья Артура тоже имели веские основания чувствовать себя неудовлетворенными. Так чего же я мог ждать от четырех неудовлетворенных призраков, которых я потревожил в их логове?…