Я хотел бы, как Пабло Казальс, давать представления в деревне, где жил бы сам, без прикрас и ухищрений. Петь только то, что самому нравится — песни, прошедшие незамеченными, потому что оборотной стороной популярной грампластинки, звучащей на всех волнах, всегда были преданные анафеме, позабытые радиостанциями песни, принесенные на алтарь пластинок в 33 оборота. И петь не потому, что это работа, а только ради удовольствия своего и зрителя, забыв, что я Азнавур, стать просто Шарлем. Да, вот это роскошь — принимать зрителей как друзей у себя дома, в своей деревне…

Наступает такой возраст, когда на похоронах бываешь чаще, чем на крестинах. С течением времени память настаивается, как швейцарский сыр, и в каждой ее ячейке поселяется имя, аромат духов или отражение чьего‑то лица. За поворотом улицы, за столиком в ресторане или при виде знакомого пейзажа воспоминание внезапно захлестывает и ввергает вас в меланхолию. Но что на самом деле так трогает? Потеря друга, близкого человека или внезапно возникающее понимание того, как быстро уходит время и как мало нам осталось жить? Мы не всегда оплакиваем других так же горько, как самих себя.

Мне больно вспоминать о родителях, о друзьях, мне больно вспоминать о множестве вещей, но тем не менее я продолжаю «пропивать», «проедать» и проживать свою жизнь. Те, кто остался, занимают место ушедших, и жизнь продолжает свой бег, время от времени наталкивая меня на воспоминания.

Когда я сопровождаю в последний путь родственников, друзей, товарищей по профессии, каждый раз задаю себе вопрос, не стану ли следующим в списке неутомимой старухи с косой. Кроме этого страха в моей голове роится много других мыслей. И даже слишком много. Прежде всего, я думаю о своих близких и о тех проблемах, которые возникнут у них с моим уходом, о связанных с этим расходах и административных заморочках. И тогда в моей душе рождается глухая злоба, ведь даже после оплаты всех налогов кто‑то заявится к ним, чтобы без зазрения совести потребовать выплаты процентов с тех сумм, которые я заработал и сэкономил. Уж лучше промотать все, пока ты жив. И еще я думаю о том, какие воспоминания останутся у детей об отце. Я и сейчас‑то уже не знаю, как они меня воспринимают…

Понемногу начинаю отказываться от многих вещей, которые до сих пор казались важными. Я даю, разрушаю, бросаю, я перестал читать ежедневные издания и иллюстрированные журналы — мне достаточно просмотреть крупные заголовки и фотографии. Телевидение, за исключением всего нескольких передач, меня утомляет. Предпочитаю слушать радио. Это возврат к истокам, к тем временам, когда я сам конструировал детекторные приемники. Особенно люблю разговорные передачи.

Мысль о том, что мне постоянно будут навязывать десять- двадцать песен, выбранных одним — двумя составителями программ, выводит меня из себя. Не переношу, когда во всех передачах без конца «исполняют» одну и ту же песню — реклама обязывает — да притом каждый раз под фонограмму, для лучшего качества звучания, видите ли! Предпочитаю пойти на концерт, где исполнитель может дать волю своему таланту.

От голода, сопровождавшего мои первые шаги на сцене, до успеха, пришедшего под конец, лежит долгий путь, отмеченный упорным трудом, со всеми его злоключениями и трудностями. Что было причиной моего успеха: случайность, судьба, моя счастливая звезда, защита Всемогущего или, может быть, что‑то еще, о чем я даже не догадываюсь? В конечном счете, я сумел обойти все подводные камни и избежать провала. Что я могу сказать о своем успехе? В этом мире далеко не все устроено справедливо, поэтому я всегда терпеть не мог говорить о нем, считая неприличным хвастать своими путешествиями и выставлять напоказ те преимущества, которые давал мне статус «знаменитого шансонье». Не будем говорить о том, что поначалу я потерял голову от происходящего, мое «эго» и мои притязания так раздулись, что приобрели форму и размеры «роллс — ройса», однако достаточно скоро я осознал всю суетность подобных вещей. Сегодня, после шестидесяти девяти лет усердной и честной службы на артистическом поприще, мне кажется разумным снять концертный костюм и убрать его на полку воспоминаний, чтобы иметь возможность посмотреть на все со стороны. Я не буду устраивать прощаний, просто стану появляться на сцене все реже и реже. Публика не торопилась принять меня, вот и я уйду медленным, очень медленным шагом — не хочу, чтобы она подумала, что, добившись успеха, я ухожу, не обернувшись. По правде говоря, это не такой уж легкий уход: сцена всегда была для меня самым любимым местом, а публика — частью моей семьи. Они дали мне все, но и я ради них пожертвовал многим и никогда не сожалел об этом, ведь мы остались верны друг другу.

И тем не менее в отличие от многих моих товарищей, я бы не хотел умереть на сцене. Не понимаю, что в этом может быть хорошего. Боюсь даже представить себе, как, выкрикнув последнюю ноту, валюсь на сцену и лежу в нелепой позе, с перекошенной рожей, являя зрителям не самый лучший свой образ, потому что вид у меня будет такой же хреновый, как сама смерть. Если бы я мог быть уверен, что упаду сразу, весь такой прямой и прекрасный в последние мгновения своей жизни, да не прорычав что‑то в микрофон, а прошептав цитату из какого‑нибудь литературного произведения, и последние звуки моего голоса эхом разнесутся по всему залу, усиленные операторами на звуковом пульте, а прожектор, следующий за мной, после этих слов закроется, как великолепный ирис, тогда я согласен! Но, поскольку есть некоторые сомнения, предпочитаю, если Богу это будет угодно, тихо угаснуть дома, в своей комнате стиля Наполеона III, в окружении детей, их детей, детей их детей и, почему бы и нет, еще и детей детей их детей, в общем…

Я не претендую на звание самого известного покойника кладбища Монфор — Ламори, где приобрел прекрасный склеп на двенадцать человек. Если потесниться, там поместятся даже четырнадцать. Нет, я уже сочинил себе эпитафию: «Здесь покоится самый старый из обитателей кладбища». И когда я говорю «старый», то это значит старый, ну совсем старый, с морщинами и волосами, посеребренными сединой, с изможденным лицом, но ясным умом и живым чувством юмора, а еще с когтями для того, чтобы как можно дольше цепляться за эту чертову жизнь, которая, если кто‑то не убедит меня в обратном, пока что остается наилучшим из всего, что я знаю.

Самые радостные моменты я испытал, стоя перед зрителями, самыми светлыми минутами жизни обязан своим близким, друзьям и сцене. Сцена позволила мне встретиться со всеми, кем я восхищался, будучи ребенком, когда мы с Аидой прогуливали школу ради походов в кино. Это были Чарли Чаплин, Мишель Симон, Гарри Баур, Виктор Буше, Даниэль Дарье, Шарль Буайе, Луи Армстронг, Рэй «Шугар» Робинсон, Арлетти, Дэни Кей, Дамиа, Бет Дэвис, Клодет Кольбер, Лоретта Янг, Норма Шерер, Марсель Паньоль, Жак Превер, Жан Кокто, не говоря уже об актерах, певцах, авторах песенных текстов, композиторах, писателях, художниках и скульпторах моего поколения. Я сознаю, что мы всегда равняемся на тех, перед кем преклоняемся, общаясь с ними в жизни или наблюдая на экранах кино. Поэтому считаю, что я — конечное творение всех тех людей, которые, сами того не ведая, «слепили» меня. Я не собираюсь этого отрицать и храню в душе чувство бесконечной благодарности к каждому из них.