Генри Колдгрен, мой представитель в США, всегда умудрялся устроить так, чтобы все доставалось мне как можно дешевле, если не даром. Он нашел в верхней части Нью — Йорка еврейское кабаре, с художественным руководителем которого был знаком. Мне не пришлось потратить ни единого су на аренду зала, и я имел возможность бесплатно проводить там репетиции вместе со своими музыкантами.
О кончине матери я узнал в Нью — Йорке. Это случилось в Москве, откуда она возвращалась в Париж, перед самой посадкой в самолет. Одной армянской женщине, которая должна была лететь тем же рейсом, удалось организовать все необходимое для хранения тела и связаться с моей сестрой, которая в свою очередь позвонила Колдгрену. Он и сообщил мне о несчастье с большим тактом. Этот человек, чрезвычайно строго соблюдавший национальные традиции, не позволивший мне работать на Йом Кипур [58]в тот день, когда мюзикл «Скрипач на крыше» шел по всему городу без остановки, дома проводивший время в молитвах, не выходя ни под каким предлогом, так вот этот необыкновенный Генри пришел поддержать меня и занялся поисками билета в Париж и обратно.
Я был убит горем. Меня мучили угрызения совести и мысли о том, что я мог бы уделять немного больше времени маме, но слишком был занят своей карьерой. Я не знал, что делать. Я был так далек ото всего! Аида и Жорж, арендовав самолет компании «Эр Франс», улетели в Москву, чтобы организовать возвращение тела во Францию. Невозможно было найти гроб, никто не соглашался помочь им. Один дальний родственник, о котором мы с Аидой никогда прежде не слышали, рискуя попасть в тюрьму, нашел гроб и, что было еще большим преступлением, крест. Наконец, преодолев миллион трудностей, они вернулись как раз к моему приезду. «The show must go on» [59] , —повторял я всю дорогу. И вдруг вспомнил о том, как на следующий день после похорон дедушки мама отправила нас с Аидой в кино. «Но ведь мы в трауре». «Посещение кино — это часть вашей профессии!» — возразила она.
В Нью — Йорке меня ждала поддержка молчаливой, но надежной Уллы. Я уехал в Париж один и успел застать мессу и похороны. На следующий же день вернулся, чтобы не нарушить условия контрактов. В первый вечер после возвращения мне было очень трудно исполнять песню «Мама». Все советовали: «Оставь, вернешься к этой песне, когда почувствуешь в себе силы снова петь ее». Но «The show must go on».Упал ты с лошади или велосипеда, сломал ли ногу, катаясь на лыжах, если не поднимешься сразу, уже не сделаешь этого никогда. И я спел песню «Мама» со слезами на глазах, чувствуя, как ком подступает к горлу. Это была последняя песня выступления, поэтому я имел возможность удалиться со сцены и немного прийти в себя перед прощанием со зрителями.
Несколько лет спустя наступил черед отца. Его прооперировали по поводу рака голосовых связок, но у него не хватило терпения пройти физиотерапию, необходимую для реабилитации. Он покинул нас накануне моего выступления в «Олимпии». С его уходом Аида и я потеряли последнюю нить, связывавшую нас с нашим армянским прошлым, мы вдруг оба стали сиротами. Сиротой можно стать в любом возрасте.
В Японии
Страна маленьких людей — это страна больших возможностей. Уж она‑то точно подходит мне по росту. «Большие» испытывают здесь трудности с покупкой одежды. В японских магазинах нет полок с одеждой для гигантов, по особым меркам одеваются лишь борцы сумо. Во всех других уголках мира люди моего роста, сгорая от стыда, вынуждены идти в отдел для мальчиков (какой позор!) и с ложью на устах примерять одежду, предназначенную, естественно, младшему брату, который — какая удача! — имеет приблизительно тот же размер, что и старший… Ах, как мы боимся усмешек продавцов, как нас ранят эти снисходительные, сочувствующие взгляды, которые, кажется, говорят: «Да, да, младший брат, а то как же! Слыхали мы эту песню». Но в Японии торжествует справедливость. Там маленькие японцы и японочки — плуты и плутовочки — ухмыляются при виде нечеловеческих, по их мнению, габаритов. Наконец‑то и кимоно, которые в отелях предоставляют гостям, и окна, и раковины — все подходит мне по росту. Едва покинув Японию, я вдруг почувствовал, что как будто «дал усадку», уменьшился, вновь погрузился в слишком большое пространство, напоминающее огромную лохань, внутри которой барахтаюсь, как насекомое, вновь и вновь пытаясь выкарабкаться наверх по скользким стенкам. Если уж ты ростом с японца, то и должен был родиться японцем. Неправильно устроен этот мир.
Волосы — это то, что надо!
Первые потери я заметил после того, как, приняв ванну, выпустил из нее воду. Мои волосы! Они в большом количестве покоились на дне ванны, бесполезные, жалкие, потерявшие почву. В первый раз я не обратил на это особого внимания, но когда подобный феномен повторился во второй и третий раз, запаниковал, стал обращаться к зеркалу, подолгу рассматривая со всех сторон свой череп. Пришлось признать очевидность того, что я начинаю терять оперение. И тогда я всерьез начал переживать из‑за волос. Будучи оптимистом по натуре, сначала подумал так: не надо паниковать, наверняка есть способ устранить эту проблему. Какого черта, мы ведь живем в двадцатом веке! Откуда мне знать, ведь наверняка существуют какие‑нибудь процедуры, какое‑нибудь чудодейственное средство, уж если не во Франции, то хотя бы в США, Германии или Швеции. Я гонялся за всеми газетными и журнальными статьями, посвященными этому вопросу. Увы! Все это была лишь лживая реклама, типа «гарантированный результат всего за три месяца», сопровождаемая нечеткими черно — белыми снимками до и после обработки. На них были изображены шевелюры, которым позавидовали бы drag‑queens [60] . Я перепробовал все: массаж волосяного покрова головы, самые разнообразные лосьоны и шампуни, средства сухие, жирные, жидкие и концентрированные, таблетки, услуги знахаря — марабу и какие‑то жиры, которыми надо было обмазать голову и всю ночь спать в этой липкой гадости. Да здравствует прогресс! Но, ничего не поделаешь, выпадение волос оказалось процессом необратимым, облысение мало — помалу отвоевывало все новые территории. Оставалось только одно — парик.
Но сердцеед не может позволить себе пойти на такую крайность. Уж очень велик риск того, что на глазах у влюбленной в вас спутницы нелепое волосатое покрытие свалится на пол, обнажив совершенно лысую репу. И я принял бесповоротное решение. К черту напрасные надежды, к черту чудодейственные средства — выбираю трансплантацию. Осмотрев мою голову, доктор обнадежил: есть все основания надеяться, что уже через несколько сеансов, поскольку почва все еще богатая, мы получим небывалый урожай. Все так и оказалось, и мы с зеркалом находим, что это как раз то, что надо!
На ступенях дворца
Я не появлялся на парижской сцене в течение семи лет. Переговоры с Жан — Мишелем Бори, художественным руководителем зала «Олимпия», пришедшим на смену Бруно Кокатриксу, ни к чему не привели. Поэтому мы с Левоном Сейяном решили, что открытие сезона состоится на сцене Конгресс — центра. Сцена была, на мой взгляд, слишком большой, поэтому я решил поместить в центре лестницу, чтобы не пришлось долго идти к ее середине. Правда, у меня, как обычно, было некоторое опасение, что зрители не будут аплодировать достаточно долго для того, чтобы дать мне возможность туда добраться. Но после первого же выступления я успокоился: такой овации не было ни на одном из моих парижских открытий сезона. Артисты и зрители аплодировали стоя. Они все пришли сюда, они были в зале, а в моей дурной голове за долю секунды пронеслись воспоминания о годах мучений, непонимания. Я ощущал незримое присутствие тех, что любили меня с самого начала и всегда верили в меня. Я ощущал рядом их незримое присутствие, все они стояли за моей спиной рядом с оркестром — РОДИТЕЛИ, Эдит Пиаф, Рауль Бретон, Анри Дейчмейстер, Патрик и многие другие…