В мигающем свете уличного фонаря над толпой, похожей на полчище боевых муравьев, развевались знамена; в самой глубине ее творилось что-то страшное. Конные полицейские размахивали дубинками налево и направо, били не глядя. У Гривена имелся нюх на выживание в экстремальных ситуациях, поэтому он вместо того, чтобы развернуть машину и попробовать, возбуждая всеобщие подозрения, удрать с места событий, пригнулся, вжался в руль и принялся дожидаться, пока все это безумие минует его и покатится дальше по улице. Волнение он перенес на «Бугатти», живо представив себе его прекрасный остов ободранным и кровоточащим.

Коммунисты дрались с национал-социалистами, рёмовские СА выступали в роли вожаков и подстрекателей. Коричневорубашечник разбил витрину и расколол голову женскому манекену.

Стрельба — ниоткуда и отовсюду — нагоняла на толпу ужас, превращая людей из участников идеологического сражения в беззащитные жертвы. И вот молодой человек рухнул вниз лицом на мостовую прямо в свете передних фар «Бугатти». Выглядело это так, словно в парня выстрелили с неба. Девушка схватила его за плечи, затрясла, затем припала лицом к его спине, а толпа обтекла эту ужасную мизансцену с обеих сторон. Темная лужа на мостовой становилась меж тем все шире и шире.

Гривен не видел человеческого кровопролития с тех пор, как участвовал в битве на Сомме, и забыл, как волнует его это зрелище и как взывает к подсознанию. Выскочив из машины, он подбежал к девушке и опустился на колени возле нее.

— Помогите мне. Я знаю больницу тут поблизости.

Истекающего кровью юношу некуда было пристроить в двухместной машине, кроме как на колени к девушке. Доктора, увидев раненого, только пожали плечами. И Гривен успел как следует рассмотреть Люсинду Краус как раз в те минуты, когда врач сообщал ей прискорбную весть. На руке у нее была красная повязка Компартии, чулки — все в крови, черные волосы убраны под бархатный берет.

Его звали Йозеф Курц, объяснила она Гривену, и он не был ее «парнем», он был товарищем в наступающей и неизбежной классовой борьбе. Они встретились в группе комсомольского агитпропа в ходе демонстрации против концерна «И. Г. Фарбен» и с тех пор работали вместе…

Гривен (что впоследствии вошло у него в привычку), игнорируя смысл выслушиваемого, всматривался ей в лицо. Выглядела она юной мадонной, слегка подуставшей от постоянно обращенных к ней мужских взглядов. Даже со всей своей марксистской трескотней она привлекала к себе взгляды и Гривена, и двух молодых докторов, не всегда оставляя таковые без ответа.

— Мне кажется, я еще не поблагодарила вас по-настоящему, — сказала она после того, как врачи удалились. — Я им обоим солгала насчет Йозефа. Он безумно любил меня.

Сиделка повела Люсинду переодеться. Через пару минут Люсинда появилась в больничном халате, полы которого торчали у нее из-под пальто, а перепачканное платье и чулки были уложены в бумажный пакет. Люсинда осматривалась по сторонам, словно впервые осознав, что находится в тошнотворно-зеленом больничном коридоре — и что он никуда не денется после того, как над ней и над ее отважным молодым коммунистом уже опустили занавес. И тут она заплакала, и Гривен, поднявшись с места, подал ей носовой платок.

— Слезами горю не поможешь. Пойдемте, я отвезу вас домой.

Она сказала, что живет в Ганзейском квартале. «Бугатти» помчался по залитым предрассветным свечением жилым районам.

Когда они прибыли на место, она соизволила обратить внимание на его машину.

— Итак, господин Карл Гривен, вы, должно быть, богаты, если можете позволить себе такую игрушку.

— Именно игрушку, к тому же выдавленную из пролетарского тела вместе с потом.

Люсинда шваркнула дверцей и решительно отправилась прочь от машины.

— Не люблю, когда надо мной издеваются.

— Первый признак истинной революционерки. — Он выключил мотор, выбрался из машины. — А почему бы не дать этому берету малость отдохнуть?

Она пребывала в ярости, и у Гривена не было ни малейших сомнений, что эта стычка закончится в постели. «Кто вы такой, чтобы смеяться надо мной?» — стало лейтмотивом ее высказываний по дороге в жилье, стены которого были обклеены троцкистскими плакатами и киноафишами. Одна из афиш рекламировала «Безрадостную улицу» — и Гривен указал Люсинде свою фамилию среди других, набранных мелким шрифтом.

— А, припоминаю, я о вас слышала. — Ее глаза сузились. — Пьеса с этим дурацким Големом.

Он присел на край широкой неубранной кровати.

— Да, и кое-что другое. Главным образом, переработки.

— Фростинг. — Моя раковину, в которой плавала кофейная гуща, она мотнула головой в сторону афиши. — Эта Фростинг олицетворяет и прославляет маленькую буржуазочку.

— Но она висит у вас на стене.

— Эта афиша принадлежала Йозефу. — Люсинда зажгла лампочку без абажура и принялась в этом безжалостном свете рассматривать свою окровавленную одежду. — Посмотрите на Эйзенштейна, на Довженко. Ваш труд тоже мог бы послужить делу революции.

— Верите или нет, но «Броненосец Потемкин» я видел. Не на всякий фильм напасешься лестниц и мужланов. — Он тщетно ждал от нее улыбки. — А не лучше ли вам присесть?

— Мужчины! — загремев кастрюлями и сковородками, она метнула это слово, как дротик. — Наглые, самоуверенные во всем, от мозгов до самого низу. — Люсинда швырнула свое пальто в сторону Гривена. — Не смотрите на меня с таким изумлением и снисходительностью! Сколько вы собираетесь мне заплатить? — Смахнув слезы, она задрала больничный халат выше талии. — Вам ведь это нужно, не так ли?

Гривен встал, поискал выключатель, погасил свет.

— Больше всего мне хочется, дорогая, чтобы вы наконец замолчали.

Соитие началось со взаимного раздражения; Люсинда безучастно лежала на спине, принимая ласки Гривена с такой миной, с какой банковский служащий выдает вам деньги с вклада, причем, по вашему желанию, мелкими купюрами. Гривен меж тем успел заметить у нее на стене литографии Георга Гросса, с которых порочно подмигивали размалеванные проститутки.

— Люсинда, дорогая моя, — кротко сказал он. — Это всего лишь еще одна роль, которую вам вздумалось сыграть.

Застыв, она раскрыла глаза и разгневанно посмотрела на него. Потом, сообразив, в какой ситуации находится, отчаянно рассмеялась. И предалась ему по-настоящему. К середине утра она лежала, кроткая и вроде бы довольная, рядом с ним.

— Эта мысль пришла в голову Йозефу, — прошептала она словно через зарешеченное окошко на исповеди. — Мы встретились в университете и решили превратить эту комнату в штаб-квартиру местной ячейки. Йозеф был великолепен, но мы постоянно сидели без денег, а когда его вышвырнули с работы в школе, их и вовсе не стало. И вот он заговорил об эксплуатации одного класса другим и о том, как мы можем побить буржуазию ее же собственным оружием. Он подцеплял на улице маленьких жирных банкиров и лавочников, а я избавляла их здесь от прибавочной стоимости. — Люсинда положила голову на грудь Гривену, опустила глаза. — Можешь ничего не говорить, я сама все понимаю. Он был котом, а я… ну ладно, нам нужно было что-то есть.

Она сделала паузу, ожидая какой-либо реакции от Гривена. Но он промолчал.

— Ну что, Карл? Ты шокирован? Скажи, что шокирован!

— Мне кажется, тебе пора отправить эту комнатку и все, что в ней находится, на помойку. И покончить с прошлым. — Он поднял руки, сложил в трубочки, наставил на нее воображаемым биноклем. — Положись на то, что у тебя есть.

Люсинда в недоумении посмотрела на него, затем покачала головой.

— Не говори загадками, Карл!

— Ты по-настоящему красива. Только не смущайся, пожалуйста, как школьница. Я как-никак специалист. — Он указал на афиши, на которых лицам Лили Даговер и Асты Нильсен в этом доме от руки были пририсованы усики. — Все наши киноребята говорят, что камера любит только лица определенного типа, а другие, напротив, делает незначительными, но это сущий вздор. Камера бесстрастна. Это всего лишь большой стеклянный глаз. Аплодисменты обеспечиваются теми парнями, которые трудятся по другую сторону от объектива.