— Ну вот, мы наконец-то вдвоем! — Ему стоило великих трудов нарисовать на лице радостную улыбку. Острые черты и похожий на клюв нос делали его улыбающийся облик чрезвычайно комичным. — Я солгал Генри. Неужели вы думаете, что богам жаль поделиться с нами своим нектаром! — Тонкими костистыми пальцами он подозвал официанта. — Гарсон, еще бутылочку. И спаржу, только не под острым соусом. И два чистых бокала для меня и для моего… друга.

Последнее слово он неназойливо подчеркнул. Какая, однако, тактичность!

— А я ведь даже не знаю, как к вам обращаться, — сказал я. — Какое имя вы на данный момент предпочитаете?

— Ах, Карл Гривен звучит довольно естественно. Это красивое имя, но я им не пользовался уже давно. Гарри больше не существует; он еще вернется, но не сейчас. А могу ли я называть вас Аланом? Тогда мы будем обращаться друг к другу как Карл и Алан. — Он кивнул, прислушиваясь к звучанию собственных слов. — Видите, как хорошо? Никаких имен, кроме тех, которыми нарекли нас наши матери. И начиная с данного мгновенья, будем говорить друг другу правду и только правду.

— А что насчет покойной миссис Гривен?

— Упокоилась навсегда. — Он хмыкнул, переставляя бокалы и раскладывая салфетки. — Бесплотный дух, понадобившийся только затем, чтобы я смог устремиться к смертному одру.

— А как…

Но вопрос застрял у меня в горле. Как он понял, когда лучше исчезнуть, а когда придет пора появиться вновь?

— Сколько хлопот, Алан! Можно сказать так: я наблюдал издалека, дожидаясь минуты, когда вокруг останутся только эти милые лица.

Гривен обвел руками посетителей ресторана и приближающегося к нашему столику гарсона. Мы посидели молча, пока гарсон многоопытной рукой не откупорил шампанское. Быстрый щелчок, «Вуаля, мсье!», — и, не пролив ни капли, он наполнил нам оба бокала.

— Вот видите! — Гривен проводил его взглядом. — Вокруг одни приятные люди. Разве вы не чувствуете себя здесь в безопасности? Гарри бы сюда сунуться не посмел. Его отношения с полицией стали весьма… непредсказуемыми.

Я отхлебнул шампанского, вернее, сделал хороший глоток.

— А почему…

— Опять эти расспросы! Поверьте мне, скоро вы все поймете. Но сейчас моя очередь спрашивать. Расскажите мне о Люсинде. Она все еще хороша собою?

Я даже не удивился, во всяком случае, не слишком. Гривен выжидал, не спуская с меня глаз. На его лице я мог увидеть приметы злобы и злорадства, неотъемлемые стигматы человека, которому довелось потерпеть сокрушительное поражение.

— Да, — в конце концов произнес я. — Она ни на кого не похожа.

Он облегченно вздохнул.

— А ведь мы с вами, знаете ли, оказались здесь именно из-за нее. Все всегда происходит по придуманным ею правилам.

Я решил не атаковать лоб-в-лоб, решил попробовать боковые заходы. До поры до времени.

— Вы с ней любили друг друга?

— В свое время нам так не казалось. Любовь была тогда не в моде. Сегодняшние детки, вся эта молодежь, им кажется, будто секс — это их открытие. Но мы ведь были точно такими же. Крайне хладнокровными и изощренными. Мир был лишен романтики. Мы находили ее чудовищно буржуазной. — Гривен состроил гримасу. — «Буржуазность» — это было в те дни излюбленное Люсиндой ругательство. Или даже оскорбление. Разумеется, революционного духа у нее было не больше, чем у норки. Но она всегда была настолько восприимчива…

КНИГА ВТОРАЯ

КАРЛ

Глава девятнадцатая

Гривен не мог рассказать Алану Эшеру всего, сколь бы мило это ни было с его стороны. Трудно было отнестись к Алану иначе, кроме как к нелепому фантазму, сотворенному из ребра Элио Чезале. Разумеется, Карл любил потолковать о себе, о своей молодой безгрешной жизни вплоть до 1926 года, когда он впервые повстречался с Люсиндой. Большую часть последующих лет он потратил втуне, потерял понапрасну, опускаясь все ниже и ниже по бесчисленным темным коридорам, но начало ему запомнилось в ослепительном холодном свете.

В тридцать четыре года он все еще скрывался в тени собственной репутации Серьезного Молодого Человека, Многообещающего Драматурга, Лауреата высокопрестижной премии Клейста. За два года до этого постановку его пьесы осуществил в Байрейте сам Макс Рейнхардт. Подсознательные импульсы главного героя превращали его в сущего Голема, сокрушающего все вокруг по канонам и на фоне экспрессионистической и кубистической реальности. Карл щедро черпал из разных источников, но умел нащупать разом едва ли не все болевые точки интеллектуального современника.

Великий Г. Б. Пабст решил экранизировать пьесу, и вот Гривен перебрался в Берлин и попал в новую Вавилонскую башню, — Ной Бабельсберг — какую представляла собой киностудия УФА. В качестве сценариста он получал весьма неплохие деньги, хотя его участие в написании сценария свелось всего лишь к полудюжине титров. Главным образом, он просто сидел на съемках, наблюдая за тем, как выстраданные им реплики превращаются в бессловесную мимику в исполнении киношного Голема, который умел разве что бешено закатывать глаза. Тем не менее, критика зашлась криками восторга, и таким образом к 1926 году у Карла Гривена имелись три перспективных договора, четыре высокопарных — и не нашедших режиссера — киносценария в ящике письменного стола… и алый «Бугатти» Двадцать третьей модели.

Поздним апрельским вечером он проехал под Бранденбургскими воротами, отправляясь в поместье Эриха Поммера на грандиозный прощальный прием, который тот устроил по случаю отъезда Полы Негри. Кинозвезда отбывала на следующей неделе в Голливуд, прельстившись, как и многие другие, гонорарами студии «Парамаунт», и «мир кино» говорил только об этом. Стены киностудии УФА вот-вот готовы были лопнуть, как скорлупа яйца, брошенного в крутой кипяток.

Но ни тени этого суматошного волнения не упало на озаренные светом свечей лица собравшихся за пышным обеденным столом в доме у Эриха. С великим тщанием каждому заранее было отведено строго оговоренное место. Жены режиссеров — по правую сторону, присяжные сценаристы режиссеров — по левую, чтобы до тех и до других было бы так же просто дотянуться, как до салатницы. Гривен, сидя рядом с Пабстом, то и дело передавал ему соль.

— Пола! — перекрывая стук серебряных столовых приборов, закричала одна из присутствующих дам. — Пальмы! Бутлегеры! — Она словно бы перечисляла реалии с другой планеты. — Ты наверняка передумаешь.

Пола Негри, пожав плечами, разыграла небольшую пантомиму: расписалась на воображаемом чеке. Пабст, жуя круассан, проигнорировал взрыв всеобщего смеха.

— Все это началось с отъездом Любича, — пробормотал он в самое ухо Гривену. — Голливуду наплевать на искусство, ему подавай искусствообразие. Даже Эриха туда переманивали.

Гривен бросил взгляд во главу стола, где по-царски восседал Эрих Поммер.

— А как насчет вас? — поинтересовался Пабст. — Вы бы там процветали.

Гривен проигнорировал тонкую иронию этого замечания, предпочтя ответить на прямой вопрос, без подтекста.

— Я хочу снимать. Здесь. Если не получится, вернусь в театр.

Пабст поднял брови.

— Что ж, это меня не удивляет. Вы, Карл, всегда были сообразительным молодым человеком. Не желаете ломиться в открытую дверь. — Он жестом как бы объединил всех собравшихся за столом. — Да ведь и мы в этой игре всего лишь пешки. Откуда нам знать, сколько еще Ирвингов Тальбертов и Джесси Ласки появится в будущем?

Эти слова преследовали Гривена на обратном пути от Поммера. Эрих, за коньяком и сигарами, даже согласился прочесть новую рукопись Карла! Ему хотелось снять Лию де Путти. Или эту новую шведскую девчушку Гарбо. Свернув в своем «Бугатти» на Фазанен-штрассе, Карл продолжал предаваться сладким грезам.

Уже за несколько кварталов Гривен осознал, что мчится прямо в гущу каких-то неприятностей. Непривычное красноватое зарево поднималось со стороны Тиргартена, и, неторопливо сбрасывая скорость, он услышал гневный ропот толпы. Громкий и чреватый опасностью, похожий на гул болельщиков, возвращающихся со стадиона, но сопровождающийся звоном разбитого стекла и полицейскими сиренами. Один из прохожих бросился в его сторону, за ним другой, — и вот уже машина увязла в скопище людей.