Господин Герлт, помощник директора «Глория-паласа», грустно посмотрел на Гривена и взял его на службу. Почему? Одна из афиш, наклеенных на стену у него в кабинете, предоставляла единственное возможное объяснение. «Унылая улица». Гривен искоса посмотрел на нее и даже ухитрился разобрать собственное имя, мелкими буквами выведенное в самом низу. Со стороны двойника очень любезно и как нельзя более кстати.
Поскреби истинного пруссака — и обнаружишь воина. Собственно говоря, даже шкуру с него спускать вовсе не обязательно. Гривен обнаружил, что ему нравится царящая в кинотеатре атмосфера товарищества, нравится передача караула от дневной смены к вечерней. Повезло ему еще и в том, что в крошечной квартирке Ганса Фойдера, билетера из соседнего прохода, нашелся ночлег. От квартирки до кинотеатра и обратно можно было ходить пешком.
И не имело особого значения то обстоятельство, что ветреная Лола Лола перепорхнула в другие кинотеатры. Сеанс в среду вечером подсказал Гривену, какая она на самом деле дрянь. Он стоял на своем месте, посвечивая фонариком вдоль по проходу, а она, гортанно хохоча, спрашивала, чем это там занимаются парни в задней комнате. Но тут на нее нашла какая-то блажь, и она застыла с разинутым ртом, бурый пепел заткал ее чело и повеял с экрана.
Толпа в зрительном зале тревожно заерзала на местах, пока какие-то люди спешили в операторскую, держа наготове огнетушители. Опасное это дело, проектировать на экран такие иллюзии. Она ведь была не настоящей, всего лишь целлулоидной, огню так просто было уничтожить ее.
Но у второго Карла Гривена оставались сомнения. Строго говоря, у него хватило нахальства осведомиться у господина Герлта, имеются ли в «Глория-паласе» какие-нибудь записи относительно предыдущих показанных здесь картин, главным образом, относительно фильма «Любовь Лили…»
В ответ ему отечески положили руку на плечо.
— Нет, Карл. Мне кажется… она все еще на полке. Кое-кто более чем злопамятен. А вам и впрямь не следует ломать голову над такими вещами.
Первый из Гривенов смирился с этим и глубоко залег на дно. Весна 1931 года перешла в лето, и оказалось чудесно в конце концов погреться на солнышке, но так, чтобы на всем пути из дома в кинотеатр и обратно не поднимать носа от земли. И даже не глядеть в небо с его неразрешимыми загадками. Оставаться на своем служебном посту на балконе и следить за тем, как зажигаются звезды на потолке «Глория-паласа».
Он заранее предвкушал представление, которое в кинотеатре всегда давали в Женский день. Каким мужественным, каким сильным ощущал он себя, проходя по рядам, в которых сидели одни домохозяйки! Домохозяйки всхлипывали. Да и его собственная челюсть начинала подрагивать, когда Лили Дагобер, схватив доктора за руку, восклицала: нет, не может быть, неужели через шесть месяцев я умру…
— Карл!
В этом обращении послышалось скорее утверждение, чем вопрос. Гривен обернулся, посветил фонариком.
— Это я, Карл. — Теплая взволнованная улыбка, голос, заставивший зрителей навострить уши. В луче света стоял Элио. — Ради Бога, Карл, скажи хоть что-нибудь.
— Я знаю, кто вы такой, — ответил он чересчур громко. В дальнем конце балкона старший билетер предостерегающе поднял руку. — Сядьте здесь. И никуда не уходите. Мне нужно завершить обход.
Это было ложью, но она давала ему возможность зайти в служебную уборную, побрызгать на лицо холодной воды, ощупать щеки, найти в себе достаточно самого себя, чтобы высунуться наконец из панциря. Интересно было для разнообразия вступить в следы Гривена Грешного, вернуться на запретную территорию, где истинный Элио Чезале наверняка уже овладел всеобщим вниманием в полутьме зрительного зала. «После этого сеанса я ухожу», — шепнул в его душе кто-то совершенно незнакомый.
Жалкий наряд нелепо выглядел на Гривене, снявшем униформу и подкараулившем Элио у бокового выхода.
— Я приглашаю тебя поужинать, Карл. Думаю, тебе не мешает хорошо поесть.
Вид у Элио был процветающий, хотя и нельзя сказать, чтобы безмятежный. Он свернул за угол, и Гривену бросилась в глаза некая черта, наверняка отсутствовавшая ранее. Строго говоря, не хромота, но постоянная опора на левую ногу, так что правой приходилось постоянно за ней подтягиваться. И эта маленькая машина небесно-голубого цвета, было бы слишком болезненно попросить его проехаться на ней. Немыслимо даже подумать об этом… просто немыслимо…
Они прошли несколько кварталов и оказались в небольшом, но изысканном ресторанчике, лишь в самое последнее время вышедшем из моды. Элио едва притронулся к еде, всецело предавшись беседе. Он рассказал о том, как ему удалось найти свободную нишу, устроившись испытателем к Загато, разработчику и создателю «Альфа-ромео».
— У меня сегодня… праздник, — сказал он в конце концов. — Было не так-то просто найти тебя, Карл. Я говорил с твоим доктором. Ну, знаешь, с тем очкастым. Он очень за тебя тревожится. Он называет тебя своим швейцарским сыром. Со слезою.
— Это неправда! И никогда не было правдой. Я переменился.
— Вот и отлично, Карл. Полагаю, мы все переменились. — Элио с болью посмотрел на него. — Расскажи мне о Люсинде. Когда ты ее в последний раз видел?
Он в конце концов набрался мужества упомянуть ее имя.
— Но зачем тебе это? Что и кому ты хочешь доказать?
— Не знаю. Просто будь со мной откровенен.
Гривен сделал первый неуверенный шаг — и оказался в длинном пустынном коридоре.
— Я простился с ней в то утро… Я поехал на машине. Нет, я взял такси. На прощанье она поцеловала меня…
Но шевелящиеся губы находились, казалось, на чьем-то чужом лице — и это испугало его настолько, что он выскочил из коридора и закрыл за собой дверь.
— А что относительно ее записки? Люсинда упомянула Франкфурт, не так ли?
Гривен с огорчением посмотрел на Элио.
— Значит, ты разговаривал с ними. С теми, кто приходил ко мне.
Но Элио отказался в этом признаться. Нет, он беседовал только с доктором Кантуреком.
— Я не обращался в полицию. Я бы не осмелился. — Из кармана он достал письмо. — Вот что я получил три недели назад.
Герр Чезале!
Должен сказать вам, что меня категорически не устраивают последние события, связанные с итальянцем Этторе Бугатти и его Сорок первой моделью, так называемым королевским лимузином…
Почерк был наглый, еще более наглый, чем голос, гремевший в приемнике у Отто. Какая боль осознать, что эти сжатые кулаки, эти дергающиеся усики из кинохроники не исчезают, когда «Глория-палас» запирают на ночь. У Гривена недостало сил прочесть все подряд, поэтому он пробежал глазами по строчкам.
…как художник отказываюсь согласиться с тем, что любое мое произведение безнравственно изымается у законного владельца… убежден, что герр Бугатти глух к доводам разума… уже давно наблюдаю за вашей справедливой реакцией на то, что вас беспощадно прогнал неблагодарный работодатель…
Наверняка вы, герр Чезале, сохранив столько связей с коллегами на заводе в Молсхейме, можете найти способ удовлетворить всеобщие интересы… но мне хочется посулить вам особую награду… Уже на протяжении некоторого времени фройляйн Краус гостит у меня и находится под моей опекой…
Сколько ни перечитывай эти строчки, легче не станет. Мрачный вид Элио только подтверждал это обстоятельство.
Ваши чувства к ней, как до, так и после разрыва с Карлом Гривеном, не остались незамеченными. Фройляйн Краус не угрожает никакая опасность, пока и поскольку то же самое можно сказать о моем автомобиле…
Далее шел целый ряд подробностей относительно оплаты издержек Элио в швейцарских франках, обещание еще одного письма, назначение места и времени встречи для «обмена ценной информацией». Гривену хотелось подержать письмо над пламенем свечи, чтобы на нем проступили другие, таинственные письмена, но он понимал, что ничего, разумеется, больше не материализуется. Даже подпись.