Около тридцати молодых людей прочесывали остров вдоль и поперек. Утро было жарким и безветренным. Мы искали во всех расселинах, под каждым кустом, за каждым камнем.

Постепенно все засуетились. Неизвестность сделалась невыносимой, и чтобы все поскорее разрешилось, мы ускорили поиски. Все забегали. Мы метались по острову, который жара и паника немилосердно расцветили какими-то безумными красками. Солнце трепетало в накаленном добела жарком воздухе, небо горело синевой, как газовое пламя, вороница светилась ядовито-зеленым цветом, армерия — кричаще-лиловым, как на картине Инге Шёлера. [5]С нас лил пот. Мы на ходу глотали теплого лимонада из бутылок, добегали до моря, ополаскивали лицо, чтобы немного остыть, и продолжали поиски.

Мы искали несколько часов, но пришло время посмотреть правде в глаза. Мы прочесали весь островок, и не один раз, а десять или двадцать. Никаких потайных мест больше не оставалось. Майи на острове не было.

Один за другим мы стали опускаться на землю возле лежащих на берегу лодок. Все смотрели на море. Хотя никто и словом на это не намекнул, все понимали, что Майя должна быть именно там.

Ночью она в какой-то момент убежала от палаток. Возможно, поскользнулась на камне и упала в воду. Или пошла на берег купаться и забралась слишком далеко. Возможно ли, что она кричала? Майя никогда не звала на помощь. Она кричала только от злости и лишь несколько раз от боли. Никто никогда не слышал, чтобы она кричала от страха. Майя обычно стискивала зубы и боролась беззвучно. Было ли так и на этот раз? А если она и кричала, разве кто-нибудь мог ее услышать? Пьяная, горланящая молодежь, музыка транзисторов, крики птиц. Нет, мы бы ничего не услышали.

Она ведь никому из нас не дочь. Будь она здесь с матерью, та, невзирая на пьяный угар, сладострастие, горе или злобу, все время бы думала о малышке и следила бы за ней. Материнский инстинкт, как ищущая антенна радара, реагировал бы на малейшее передвижение ребенка. Теперь, когда у меня самой есть дети, я отлично знаю, что это именно так и происходит. Они всегда со мной: в уголке глаза, в мыслях, во сне. Когда собираешься отдохнуть, зная, что дети находятся под чьим-то надежным крылом, радар все равно не снижает оборотов. Отключить его невозможно. Именно его проклятое вращение лишает тебя ощущения свободы.

Но тогда мы были еще бездетны и свободны. Заняты исключительно собой, как и вся молодежь. Наш мир был заполнен влюбленностями и разочарованиями, новым опытом, любимой музыкой, собственными пышными бедрами, размером груди, прыщами и жировыми прослойками.

Был полный штиль. На море стояли яхты с поникшими парусами, абсолютно неподвижные, словно вмерзли в лед. Море загадочно блестело, тая от нас, что скрыто под его сверкающей поверхностью.

Около пяти мы молча начали снимать палатки. Лодки одна за другой уходили в море. Лодка Гаттманов ушла с острова последней. Мы ехали домой, чтобы вызвать спасателей. Но на какое спасение можно было, собственно говоря, надеяться?

Я помню, что по пути домой мы с Анн-Мари сидели друг напротив друга. Она смотрела через мое плечо куда-то вдаль. Я уставилась на дно лодки, лак на досках уже отслоился и пошел пузырями. Мой взгляд блуждал по торчащим со всех сторон ногам, полиэтиленовым пакетам, палаткам и спальникам. Там, где сидела Анн-Мари, из-под скамейки виднелся оранжевый спасательный жилет Майи. Вероятно, Анн-Мари заметила перемену в моем лице и, проследив за моим взглядом, посмотрела вниз. Она тут же машинально поддала по жилету ногой, и он полностью исчез под скамейкой.

~~~

Мне бы, конечно, следовало уехать домой. Но в первые дни никто даже не замечал моего присутствия. Царил полный хаос. В кобальтово-синем небе стрекотал вертолет. Непрерывно звонил телефон. Спасатели качали головами. Соседи, которые плавали на остров на своих маленьких лодках, возвращались с сочувствием на лицах. Анн-Мари лежала на кровати в нашей общей комнате, повернувшись ко мне спиной и уткнувшись лицом в подушку, парализованная чувством вины и отчаянием. Я старалась как можно меньше попадаться на глаза обитателям дома.

Карин и Оке Гаттманы всегда были на виду у общественности. В какой-то степени это касалось и Майи. Благодаря статьям Карин в «Дагенс Нюхетер» и документальной передаче по телевидению, девочка превратилась в приемного ребенка государственного значения, правда, в последний год интерес к ней немного утих.

В течение первых суток журналисты занимали выжидательную позицию. Сообщение о том, что с острова неподалеку от Халльвиксхамна пропала четырехлетняя девочка, печаталось под довольно скромными заголовками, а в радио- и теленовостях об этом вообще не упоминалось.

На второй день местная газета решилась опубликовать имена девочки и родителей, и уже через несколько часов вечерняя пресса взялась за дело всерьез. Была сделана фотография, на которой Карин стояла на мостках, словно статуя ожидающей жены моряка, и, защищаясь рукой от солнца, всматривалась в море. На следующий день этот снимок появился на постере газеты. На постере конкурента оказались стоящие в обнимку Лис с Йенсом со слезами на глазах. На развороте напечатали крупный снимок потрепанного плюшевого медвежонка, который лежал на земле перед домом Гаттманов, вытаращив круглые, блестящие глаза и патетически простирая лапы к небу. Я сразу узнала старого Брумле Анн-Мари, получив тем самым объяснение загадочному визиту мужчины с большой сумкой через плечо, который накануне появился на кухне и хотел посмотреть на игрушки Майи. Но поскольку Майя никогда в игрушки не играла, я не смогла ему ничего предложить, но он сам обнаружил ящик с игрушками старших детей и очень вежливо попросил разрешения ненадолго взять некоторые из них, а я не видела причин ему отказывать. Брумле явно оказался находкой для того фотографа. Теперь медвежонок, разбуженный после многолетнего сна в ящике, лежал на газетном развороте и протягивал свои потрепанные лапы вслед девочке, которая, в лучшем случае, удостоила его лишь одного взгляда.

На третьи сутки поиски приняли иной характер. Никто не говорил этого вслух, но все понимали: теперь уже ищут не живого ребенка, а мертвое тело.

А потом и эти поиски прекратились. Остров Каннхольмен расположен в самом конце архипелага, у выхода в открытое море, где очень сильное течение. Пришлось констатировать, что, несмотря на упорные поиски, найти малышку не удастся, ни живую, ни мертвую. Ее просто больше не существует.

Все члены семьи уединились кто где. Оке заперся у себя в писательском домике. Стука пишущей машинки слышно не было. Периодически Оке заходил на кухню за очередной бутылкой вина. Его родители, Тур и Сигрид, предпочитали не выходить из своих комнат на втором этаже. Карин часами сидела в шезлонге на мостках, глядя на море. Лис б ольшую часть времени проводила у Стефана. Йенс укатил на мопеде к кому-то из приятелей. Анн-Мари лежала на кровати.

Карин обвинила нас всего один-единственный раз. Ее сильно задела какая-то бестактная газетная статья, и она не сдержалась:

— Как вы могли? Как вы могли забыть о ней? — причитала она.

Случилось это ранним утром, после бессонной ночи, когда мы с Анн-Мари и Йенсом сидели на лестнице перед домом с кружками чаю в руках. Все было в росе. Карин стояла на верхней ступеньке, мы подняли головы и посмотрели на ее лицо, которое за несколько суток непрерывных рыданий изменилось почти до неузнаваемости, оно опухло, стало красным и морщинистым. Ее обвинения прозвучали особенно страшно именно потому, что Карин так долго держала их в себе. Мы сжались, сбились в кучу, как пристыженные щенки. Йенс сидел рядом со мной и обнял меня за плечи, а Анн-Мари, находившаяся ступенькой ниже, уткнулась лицом мне в колени.

Приехал мой папа. Он поставил машину под дубом, поднялся по бревенчатой лестнице и постучал в дверь. Папа постучался настолько тихо и деликатно, что его никто не услышал. По случайному совпадению я как раз собралась выйти на улицу и чуть не ударила его дверью.