Все мирно ели булочки, пока Андреас не начал дразнить толстую женщину, лицо которой тут же потемнело, словно грозовая туча. Чем больше она свирепела, тем сильнее его это забавляло. Остальные упрашивали его прекратить. Под конец женщина поднялась, разразившись на удивление длинным потоком ругательств, матерных слов и оскорблений, и затем заковыляла в коридор. Послышался мощный хлопок дверью.

Андреас навалился на стол, с трудом запихивая в себя булочку и давясь от смеха. Из комментариев остальных я поняла, что такое случается отнюдь не впервые. Они все пытались заставить его перестать смеяться, но Андреас заходился каким-то патологическим хохотом и никак не мог успокоиться.

— Он отстает на десять лет, — пояснил один мужчина.

Очевидно, он хотел сказать, что Андреас по умственному развитию на десять лет моложе своего возраста. Ему, вероятно, года двадцать два, а значит, в душе он — двенадцатилетний мальчишка. Вредный младший братец. Я задумалась о ментальном возрасте Майи. Мыслит ли она, как двадцативосьмилетняя женщина?

Майя оторвала взгляд от стакана с соком и посмотрела через стол на Андреаса. В ее глазах не было осуждения. Она просто рассматривала его, открыто и долго, ничего не выражающим взглядом. Смех Андреаса прекратился, словно кто-то выключил его пультом, лежавшим около него на столе. У Андреаса был растерянный вид, будто он только что проснулся. Он потянулся, заморгал, стряхивая навернувшиеся от смеха слезы, и быстро смахнул со рта крошки булочки.

Все успокоились, и кто-то спросил у меня, чем я занимаюсь. Это совершенно неожиданно дало мне повод рассказать несколько историй о горных пленниках, а рыжеволосая женщина даже кое-что добавила, в частности, поведала местную версию легенды о царапинах на подоконнике.

Мы поблагодарили за булочки, попрощались с Майей и вышли из интерната.

Погода тем временем успела перемениться. Стало холоднее и неприветливее, чем в предыдущие дни, когда можно было гулять без куртки и сидеть в шезлонге на веранде. Солнце еще светило, но уже не так ярко, а прямо каким-то металлическим светом, и в воздухе чувствовалось приближение зимы. Так что сесть в машину было даже приятно.

— Ну, — сказал Йенс, когда я выехала на главную дорогу. — Ты узнала Майю?

— В некотором смысле она не изменилась.

— Ее состояние едва ли когда-нибудь улучшится. Надежд на такие изменения, как у Андреаса, больше нет.

— Молчание иногда имеет свои преимущества, — заметила я.

— Ты обратила внимание, насколько легко Майя заставила его умолкнуть?

— Да. Одним взглядом.

— Я об этом много размышлял, — сказал Йенс. — Сама она чьему-либо воздействию не поддается. Но обладает удивительной способностью влиять на других. Хотя ничего для этого не делает. А может, причина как раз в этом. Я как-то посетил в Провансе уже не действующий старый женский монастырь. Там можно было походить и посмотреть, как жили монахини. В одной из келий на окно с внешней стороны был натянут кусок черной ткани. Экскурсовод рассказал, что монахиням запрещалось держать в кельях зеркала, поскольку считалось, что они располагают к греховному тщеславию. Кто-то из монахинь додумался повесить за стеклом ткань. В черную блестящую поверхность можно было смотреться. От такого отражения особо тщеславным не сделаешься. Ты наверняка знаешь, что в темном окне отражение получается двойным и довольно странным.

— И я думаю, что Майю можно сравнить с таким черным зеркалом. Другие люди — это обычные окна, через которые можно заглянуть в другой мир. А Майя — черная блестящая поверхность, и когда ты в нее всматриваешься, видишь только собственное отражение. Когда ее о чем-нибудь спрашиваешь, вопрос попросту возвращается обратно. Думаю, ты заметила, насколько это неприятно. А когда ее обнимаешь, то ощущаешь не нежность и единство, а лишь свои собственные чувства. Если ты на нее сердишься, то упираешься в собственную злобу и бессилие.

Когда смотришь на Майю, видишь лишь собственное отражение, но не четкое, как в обычных зеркалах, а темное и размытое, словно привидение. И от этого возникает жутковатое чувство, которое никого не оставляет равнодушным.

Я думаю, именно это и произошло с нашей семьей. Мы все постоянно видели себя в черном зеркале. И каждый реагировал по-своему.

~~~

Я свернула к бензоколонке «Шелл». Мы приехали слишком рано. Я вышла, чтобы заправиться, а Йенс остался сидеть в машине. Пронизывающий ветер вырывал у меня из рук купюры. Пока я пыталась засунуть их в автомат, который раз за разом выплевывал их обратно, словно привередливый маленький ребенок, к автомату с другой стороны подъехала еще одна машина и из нее вылез мужчина. Мы почти одновременно подняли заправочные пистолеты. Мужчина увидел меня и радостно поприветствовал:

— Вижу, тролли тебя еще не похитили.

Это оказался Ян-Эрик Лильегрен — полицейский, с которым я ходила в «Таверну Мики».

— Да, — ответила я. — Я их остерегаюсь. А у тебя как дела?

— Замечательно. Жизнь прекрасна. Лучше не бывает, — протрубил он, заливая в бак бензин.

У него на переднем сиденье сидела женщина. Мне стало любопытно, вернулась к нему жена или это уже новая женщина. Возможно, какая-нибудь трагическая фигура из «Таверны Мики».

— Рада за тебя. — Мне приходилось повышать голос, чтобы перекрикивать тарахтение насоса. — Ты и впрямь выглядишь очень бодро. В жизни появилось что-то новое?

— Да-а… Или нет. Вообще-то нет. — Он, похоже, сам удивился своему ответу. — Не то чтобы совсем новое. Скорее… — Он пожал плечами и повесил пистолет на место.

— Иногда достаточно просто сдуть пыль со старого, — сказала я.

Он оживленно закивал, прикручивая крышку бензобака:

— Ты права. Самое главное, вероятно, уже произошло. Мы просто сдуваем пыль со старого. Так и есть.

Он со смехом помахал мне рукой, запрыгнул в машину, завел мотор и покатил дальше по своей замечательной жизни.

До приезда жены Йенса по-прежнему оставалось много времени, поэтому я отъехала чуть подальше и пристроила машину на пустом месте около бензоколонки. Я заглушила мотор. Мы посмотрели каждый на свои часы, а потом друг на друга.

— И что дальше? — спросил он.

— Будем сидеть в машине на бензоколонке «Шелл» в Стенунгсунде. Насколько я понимаю, кроме этого дальше нас ничего не ждет, — ответила я.

— А потом?

— Потом приедет твоя жена, заберет тебя и отвезет в Стокгольм. А я поеду в Гётеборг забирать сыновей с продленки.

— А дальше?

— Не знаю. А чего бы тебе хотелось?

Он вздохнул, подняв глаза к потолку:

— Я поехал в Тонгевик не только чтобы писать. Я хотел еще и поразмыслить. Мне надо обдумать многое в своей жизни. Я сейчас на распутье.

Йенс снова вздохнул, и выражение лица у него стало напряженным. Я попыталась его немного развеселить:

— Мне кажется, мы пребываем там постоянно. «Всю жизнь свою я прожил на распутье…» — напела я несколько строк из песни Эдварда Перссона, [10]и Йенс усмехнулся. — Я рада, что поехала в Тонгевик, — продолжала я. — Спасибо, что дал прочесть свой рассказ о Кристине. Те недели, когда Майя пропадала, образовывали некую дыру в моей жизни. Твой рассказ ее заполнил.

— Да, именно к этому я и стремился. Но не знаю, насколько у меня получилось.

Я наклонилась к нему и слегка принюхалась к его шее.

— Ты божественно пахнешь. Но тебе это наверняка известно, — сказала я.

— Нет, — засмеялся он. — И чем же?

— Тобой.

Йенс погладил меня по щеке.

— Неужели тебе этого никто не говорил? — поинтересовалась я. — Что ты великолепно пахнешь?

— Нет. Ни разу в жизни.

Неужели правда? Может быть, только я одна и чувствую этот запах.

Йенс снова посмотрел на часы. Потом достал бумажник и вынул из него визитную карточку со своим адресом и телефоном. Я нашла в сумочке свою визитку. Мы посмотрели друг на друга и на наши карточки. Немного поколебавшись, мы обменялись ими, как обмениваются любимыми закладками дети. Засовывая мою визитку в бумажник, он что-то там обнаружил и просиял: