А что стоят, эти постоянные предложения в ресторанах пересесть за их столик или навязчивые приглашения потанцевать? И как только ты объясняешь, что ты в кабаках не танцуешь и пришел сюда поесть (а где еще я могу поужинать на гастролях после вечернего спектакля), тут же возникает обида и озлобленность.

Этот феномен толпы страшен. Слухи о смерти того или иного известного человека разлетаются с невероятной скоростью. Еще до выхода газет с некрологом, все уже знают, все посвящены и причастны. Но, увы, причастность эта не задумавшегося и огорчившегося человека, а причастность обывателя, который, услышав информацию, хватается за телефонную трубку. Чтобы обзвонить знакомых.

1990 г.

Главное мое требование к режиссеру, чтобы был понятен процесс работы. Только тогда он может быть творческим. Даже самый блистательный результат не имеет смысла, если его достигают каким-нибудь странным, непонятным путем. Допускаю, что режиссеру это может быть интересно, но мне как актеру — нет. Я взрослый человек и не хочу превращаться в лабораторную обезьяну.

Порой до смерти не хочется играть роль, которую тебе навязывают. Но подойдут и скажут: «Что же ты, Леня? И ты туда же?» Вывернут душу наизнанку. Я же знаю, что режиссеру год до пенсии, что надо собрать известных актеров, и тогда успех фильму обеспечен. Сжимаешь зубы и идешь. И оставляешь там сердце и репутацию. Режиссеру-то жить надо, а кому это потом объяснишь — зрителю, себе? Разве можно все разложить по полочкам, проанализировать?

1987 г.

Жестокость главного героя в «Успехе» — это полное поглощение искусством. Он святой сумасшедший. В это «болото» кинет камень, потом — в другое. И кончит свои дни где-нибудь на чемодане в гостинице. Он сам себя сжигает, а не только других. Разве он не отдает себя людям? Почему Высоцкий в «волчьи ямы» забирался подальше ото всех? Там нет этой неприязни, этих нелюдей. Нет этих «положительных» героев, скучных как промокашка.

Я бы выбрал ту роль, в которой я мог бы высказать свои соображения о жизни на уровне своего возраста со всеми синяками и шишками, со всем тем, что мне подарила жизнь к сорока двум годам. Менее интересно натягивать на себя чужую шкуру, менять маски, заталкивать себя в узкопрофессиональный интерес.

Во все времена главным было про что сказать, а не только как сказать.

Наша вечная несвобода: от отсутствия денег, от обилия начальства, от огромного количества всяких инстанций, «того не скажи, сего не сделай» — это ведь уже мировоззрение, это образ жизни, а стало быть, и образ мышления. Как при этом быть артистом, как выходить, лучезарно улыбаться, играть «свободных и богатых» героев?

«Ах, — спрашивают меня, — почему мы не «звезды»? Почему не несем за собой волшебное облако тайны, уважения, почитания?» А у артиста зубы болят, а ему семью прокормить надо, а он стоит в очередях, в поликлинике, в магазине. У нас даже уважение, любовь народная — и та какого-то особого свойства. Где-нибудь в провинции, в гостиничном ресторане подходит незнакомый человек: «А, это ты в таком-то фильме играл?» И попробуй ему в чем-нибудь откажи. Мое нежелание потанцевать с его девушкой тут же рождает взрыв дикой ненависти: «Ты что о себе воображаешь? Мы, работяги! А ты рылом торгуешь!» Вот вам любовь публики. А потом меня упрекают, что я куда-то не поехал, потому что там мало платят. Я очень люблю встречаться с людьми, но я кручусь как белка в колесе, и труд мой все-таки стоит денег.

1988 г.

Артисты должны получать много. Потому что труд актера — это трата сердца, нервной системы. Актер «сгорает», работает на особом топливе, внутреннем горючем. Артисты быстро стареют.

И когда он «набирает вес», когда он уже сам может выбирать, где и что ему играть, — он уже «самортизирован». Предложи ему Ричарда III, предложи ему сняться у Феллини, ему уже все равно — жизнь прошла. После бесконечных халтур, концертов, поездок по провинции, скитаний по дурным гостиницам, приставаний каких-то странных людей — после всей этой жизни ты уже ничего не можешь людям подарить. Ты знаешь профессию, но душевно и физически ты уже очень болен.

1988 г.

У нас и бренной славы актеру не удается отведать, потому что настоящая слава — всемирна. Слава была у Чаплина, а у наших актеров, в лучшем случае — известность. И в этом опять-таки виноваты чиновники, потому что хорошие картины не экспортировались, а лежали на полках, а всякая дрянь посылалась в Канны и Венецию.

Что значит для артиста по-настоящему стать звездой? Это значит: запасть в душу. Звездой был Крючков. Он умер в больнице, когда и я там лежал. И могу засвидетельствовать: этот великий артист остался до последней минуты достойным своей всенародной славы. Перед смертью он созвал нянечек, сестер, докторов, пел песни, рассказывал анекдоты, а потом попросил всех уйти. И тихо умер, никого не обременяя и не закатывая истерик. Так уходят настоящие звезды, которые и людьми бывают настоящими.

Закомплексованность нашего поколения… Похвалиться особо тут нечем. Сколько было замечательных, одаренных людей, которые из-за неумения противостоять каким-то элементарным помехам не сумели всплыть. Сгинули где-то в провинции, в тамошних театрах. Спились, потому что не было поддержки со стороны. В провинции надо все время иметь зубы, иметь силу физическую, тогда талантливый человек может уцелеть. Вначале хотя бы просто уцелеть — не спиться как минимум. Потом, караулить удачу.

Одаренные люди, как правило, независтливы.

Полуодаренным уже знаком вкус зависти.

Артист не должен много мелькать, во всяком случае — сниматься в слабых фильмах у плохих режиссеров. Конечно, лучше бы уберечься, принципиально строить работу, но наделе… Все мы живем здесь, надо для семьи хоть какие-то деньги зарабатывать.

Без передышки нельзя сниматься даже в хороших фильмах. Обязательно надо остановиться, попытаться осознать, что ты делаешь и для чего, что-то почитать, что-то перепроверить. В новой картине ты все-таки должен хоть немного измениться. Нельзя с размаху выскочить из предыдущей и играть примерно то же самое. Перегруппировать силы нужно, привлечь какой-то другой кусочек опыта. Так бы надо… Только у меня, к сожалению, пауз не бывает.

В «Грачах» это не мое, это подсмотренное. Я вырос в Ашхабаде, теплый край, куда регулярно стекалось бандитье. Своей шпаны тоже хватало.

Я их наблюдал достаточно. Самые угрожающие вещи они говорили таким ленивым южным тоном, без единого резкого звука, без «р», «д», «г», на сплошном «ш» и «щ», почти нежно: «То шо! Шо ы тя-я-нешь! Ты шо!» Ну, и у меня были собственные понты, припарки, чтобы отбиваться. Там мне нос и «подправили». Он был довольно длинный, но прямой, а стал волнистый.

Мама считает, что ролью Филимонова в «Забытой мелодии для флейты» я накликал себе беду. Говорит, что, когда доходит до последней части, где мой герой переживает клиническую смерть, сразу выключает телевизор. К этому моменту у нее уже слезы на глазах, и самочувствие становится плохим.

Но я считаю, что ничего не накликал. Это моя судьба. Я убежден, что жизнь справедлива ко всему. Если Бог дает такие испытания, значит, так надо. А вообще у артистов есть такая байка, что когда много играешь собственную смерть, в особенности в кино, то все беды минуют. Я в кино умирал раз пятнадцать. А, снимая фильм «Свобода или смерть», просто расстрелял себя в Париже.

От того что я делаю, я должен получать максимум удовольствия. Эгоизм заложен в нашей профессии.