Как удержаться на плаву? Как сделать так, чтобы не надоесть, не сыграв своей главной роли? Вот шел актер к этому, снимался «лишь бы», а оказывается, за это время потерял репутацию приличного человека. Артисту нельзя играть кое-где и кое-как и при этом оставаться приличным артистом. Сниматься надо только в качественных вещах. Даже когда убеждаешь себя: «Ничего, сыграю, режиссер не понимает, но я-то не дурак, я тут паузу подержу» и так далее. Все равно у него в руках ножницы, все равно он хозяин ситуации. Он чисто сюжетно тебя выкроит, отрезав все от и до, оставив только слова, которые ты говоришь в кадре.

1986 г.

Я не поклонник заявлений вроде: «хотел бы сыграть такого-то» и называется роль мирового репертуара. Что ж, играй Гамлета, если готов к этой роли по возрасту, по жизненному и актерскому опыту, кто откажется? Но когда говорят о мечте… Я за определенную структуру характера, она может встретиться и у Чехова, и у Шекспира, современную, жесткую, острую, драматичную, за которой судьба человека вплоть до самопожертвования в определенных обстоятельствах. Тогда и работается.

Меня часто спрашивают, почему я всегда снимаюсь «в усах». А почему я должен их брить? Разве это может что-нибудь поменять в человеке, которого я играю? Если мне докажут, что бритье особым образом воздействует на творческие способности, я перестану уважать свою профессию. Мне лично кажется, что актерское искусство в том и заключается, чтобы, пользуясь своими внешними данными в каждой роли, заставить зрителя верить, что всякий раз перед ним другой человек. Поэтому, даже играя историческое лицо или иностранца, я не пытаюсь как-то специально приспособиться к незнакомым жизненным обстоятельствам. Как только начинается «марсианская» жизнь, мне становится мучительно и неинтересно работать.

1985 г.

Я — человек, скорее, театральный. Театр — живое дело, там все как-то меняется, переделывается. А в кино режиссер единолично решил, рассчитал, снял — должно быть смешно, а… И не переделаешь. Уже на века. И потом: вот у Сокурова в «Московской элегии» камера 10 минут наезжает на Ельцина. Что я, должен на десятой минуте пустить слезу? Почему десять, почему не восемь с половиной? Чтобы на часть хватило, да? Нет, я театр люблю. И причем не за роли, не в них дело. Для меня театр — прежде всего Дом. Дружеский, благородный, где мне сделали первые прививки нетерпимости к дряни. На уровне рефлекса.

1990 г.

Негодяем я себя все-таки не считаю, хотя, наверное и во мне, как в любом человеке, есть что-то плохое. Просто очень люблю отрицательные роли. Помните, какими у нас были положительные герои? Этакие промокашки. Ни внутреннего конфликта, ни драмы, ни раскола. А в негодяе, даже если он выписан только черной краской, всегда можно найти что-то светлое, и эту внутреннюю борьбу продемонстрировать.

1990 г.

Роль, которая совпала с моим нутром? Частично такая роль была в фильме «Успех». Я создал как бы некое временное состояние души, но все равно было маловато пространства, ограниченного сюжетом. А на грани отчаяния, я, к сожалению, бываю постоянно.

Позволяя себе сниматься в дурном кино, нужно очень четко понимать — сделал лажу, тут же закройся хорошей картиной. И картиной шумной, потому что неудача запоминается лучше, чем успех.

Артисты редко говорят — образ. Вы не услышите: «Я работаю над образом». Разве что в ироническом плане: «Здесь я от образа, а здесь — от себя». Такое впечатление, что технику работы актера кто-то за него выдумал. Может быть, классики… У каждого есть свои секреты. Высоцкий, например, приезжал на спектакль за пятнадцать минут до начала. И это не значит, что он играл плохо. Часто зрители спрашивают: «Как вы целуетесь на сцене? Как смеетесь, плачете?» Недавно по телевизору Маргарита Терехова очень легко и грациозно показывала, как это делается. Просто взяла и расхохоталась, и хохотала до тех пор, пока за кулисой ей не сказали: «Стоп. А теперь заплачьте». Она села, вздохнула, и у нее покатились две слезы. Разумеется, это стоит и сил, и нервов. Но профессиональные приемы трудно объяснить. Спрашивают: «О чем вы думаете на сцене?» Чтобы не разочаровывать публику, что-нибудь придумываешь. На самом же деле, когда играешь, ни о чем не думаешь, только о роли. «Ах, я летел! Забыл себя!» Да летел, да забыл. Но все время отмечал в мозгу: сейчас вдохновлен, играю отлично. Артист всегда себя контролирует.

Есть картины, которые я уважаю и люблю целиком, независимо от того, сыграл ли я там хуже или лучше. Мне нравятся «Избранные» Сережи Соловьева, «Успех» Кости Худякова, «Забытая мелодия для флейты» Эльдара Рязанова, хотя к ней очень многие по-разному относятся. Нельзя сказать, что я там сыграл принципиально новую роль. Но мне было важно сняться в этой картине, потому что в Театре на Таганке, все мы натерпелись от этой породы чиновников, заведующих искусством.

Мой герой в «Забытой мелодии…» — человек лишний в нашей жизни вообще, и не только лишний, но и страшный, потому что обладает реальной властью. Я бы, честно говоря, высылал бюрократов в специальные резервации — пусть недалеко от городов, пусть с семьями, чтобы они там занимались общественнополезным трудом. Именно полезным. Надеюсь, наш фильм дал кому-нибудь повод задуматься над природой бюрократизма.

Письма зрителей вызывают во мне, как правило, реакцию оборонительного свойства. Хочется защищаться, объясняться, оправдываться. Толковать, что есть профессия и есть имидж. Что актерам живется несладко. Что никаких особых благ они не имеют и никаких телохранителей, и что плюнуть в них можно так же, как в любого. И никакой это не особый круг. И никакая не блистательная жизнь. Все мы любим поговорить на эту тему, а в результате — ничтожная сумма прописью…

Природа зрительского внимания к актеру, в сущности, немилосердна, даже если тебя как будто бы любят. Я совершенно не в состоянии понять, что, скажем, движет неизвестным мне человеком из Омска, который садится за стол и пишет мне, незнакомому с ним человеку, мерзости. На том исключительно основании, что я, мол, тебя знаю, вчера по телевизору видел. Ну, что это? Есть в этом какой-то психологический резон, пафос, наконец? Письмо незнакомому человеку — ведь это поступок. Тут особая необходимость должна быть.

1987 г.

Если я скажу, что реализовался на десять процентов, то вы подумаете: «Ну и ну! Просниматься всю жизнь и так говорить. Сколь же, мол, у него несказанного». А если скажу, что реализован весь, это тоже будет неправильно. Вообще на эту тему очень трудно говорить. Ведь можно получить роль, о которой мечтал всю жизнь, и сыграть ее плохо. И, наоборот, в какой-нибудь маленькой неказистой пьеске вдруг проявиться и что-то сообщить человечеству. Все зависит от состояния души в данный момент. Вот, например, сейчас я в совершенно бессильном состоянии, а у меня полно дел в кино и огромное количество забот, связанных с театром. И, кроме всего прочего, далеко не все в порядке со здоровьем, изношено сердце. Нет, я соберусь, конечно, хотя бы и «через не могу», как, собственно, уже привык работать последние годы.

1988 г.

Я уже не способен кому-либо беспрекословно подчиняться. Хочу работать, полагаясь, в большей степени, на самого себя. Мне не нравится роль марионетки в чьих-то, пусть даже очень талантливых, руках. Чаще, кстати, так бывает в кино, где после съемок видишь уже готовый результат, к которому актер не имеет иногда никакого отношения. Ему даже не объяснили, почему надо делать так, а не иначе: «Пошел! Остановился! Быстро повернулся! Изо всех сил ударил его кулаком!» В итоге на экране якобы самоуглубленные лица, а на самом деле актеры все время слушали чью-то подсказку, но никак не самих себя. А я хочу себе доверять. Возможно, потому никогда вслух не репетирую, только про себя. Нельзя же заранее вычислить, на какой ноте ты объяснишься в любви, и отрепетировать перед зеркалом подходящее для такого случая выражение лица.