— Чего звала среди ночи, матушка? — проворчала камчадалка, усаживаясь на сундук.

— Скушно мне, куколка, — произнесла императрица.

— Скушно! А чего скушно то? Эвон какой павлин из твоих покоев-то вылетел! И скушно. А меня с постели поднять не скушно?

— Не ворчи, куколка. Ты лучше расскажи мне, что за сплетни при дворе то ходят? Чай слыхала чего в людской?

Императрица страшно любила сплетни и дворцовые анекдоты. А лучше Бужениновой такую информацию поставлять не мог никто.

— Дак итальяшка твой осрамился прилюдно.

— Кто? — не поняла императрица.

— Да фамилие евоное мне не запомнить. Тот, что спектаклю ставил на прошлой неделе, и ты его наградить изволила изрядно, матушка.

— Арайя? Мой капельмейстер итальянской капеллы? И что с ним стало? Как осрамился то? Не томи, куколка.

— Да, сегодня ночью у своей девки, что поет, он полюбовника застукал.

— Да ну? — оживилась императрица. К ней снова вернулось хорошее настроение. — Откуда знаешь? Ночь то не прошла еще. Не врешь?

— Чего мне врать? Я чай не министр твой, матушка, чтобы врать. Дашка Юшкова про то рассказала. Она вишь дом свой имеет на Мойке супротив дома итальяшки твого. Она то сама все и видала. Своими глазами.

— Дак чего видала-то? — настаивала императрица. — Ты толком говори.

— Итальяшка в дом нагрянул, а в постели своей девки персону некую застал. Он лакеям наказал двери ломать, чтоб полюбовника бить нещадно.

— А тот?

— А тот в окно и в сугроб. Его было двое слуг, на улице оставленных, скрутили, но он не промах оказался, матушка. Одному в зубы, второму в бок и за ворота. А там сани итальяшки-капельмейстера стояли. Он кучера в снег, сам на козлы, и был таков!

— Ловок! Ловок шельма. А кто таков?

— Да тоже итальянец, что при твоем капельмейстере служит. Юшкова как все услыхала, то велела на ночь глядючи свои сани запрячь и во дворец. Сама понимаешь, охота ей про все всем самой поведать! Но я выпытала. И она язык свой распустила.

— А каков собой тот полюбовник?

— Высокий такой. Но толком не скажу. Сама Юшкова того не знает. Дурища толстомясая.

Императрица знала, что Буженинова терпеть не может Юшкову. И эти сплетницы часто ссорились, но, не смотря на сие, часто и болтали и делились новостями. Не знала Анна только того, что за черная кошка между Бужениновой и Юшковой пробежала…

Было это еще на Москве позапрошлой зимой. Приплелась тогда юная камчадалка в столицу и от голода и холода выть хотела. Но никто бедолаге и кусочка не подал. Все гнали её за грязное рубище, вид отвратный, да вшей громадное количество, что жительство имели в её космах нечесаных.

И что делать бедной девице? Хоть садись на снег, да помирай. Но случай улыбнулся камчадалке без роду и племени. Проезжала мимо карета самой Дарьи Юшковой, что при особе императрицы состояла в должности лейб-стригуньи ноготков царских.

Позвала она тогда камчадалку к себе и спросила:

— Ты откель будешь, убогая?

И рассказала камчадалка богатой барыне о своих горестях. Та, выслушав, её сказала:

— Могу пособить тебе в жизни твоей нелегкой.

— Копеечку подашь? — не поверила камчадалка счастью своему.

— Может и поболее. Забирайся в карету ко мне. И поедем в дом мой. Там отогреешься и поешь вволю.

Юшкова знала, что любит царица Анна и карлов и уродов всяких. А тут такой экземпляр. Камчадалка и почти карлица. И уродка каковых поискать. И придумала как юную камчадалку царице представить.

Она на следующий день провела убогую во дворец в самые покои императрицы. И там камчадалка с блюда золотого узорного всю царскую буженину и сожрала.

Анна изумилась, увидев пустое блюдо, и строго спросила:

— Что это? Кто это посмел буженину с моего стола стащить? Али мало вам кухонь дворцовых?

Стали искать виновного, и шут Ванька Балакирев петухом закричал да на Юшкову показал:

— Она и сожрала буженину-то царскую! Вона все губы перемазаны!

Юшкова дала Балакиреву подзатыльник и произнесла:

— Да рази я могла и подумать про такое, матушка-государыня? Не слушай Балакирева подлизалу подлого. Всем известно, что дурак он.

Анна подошла ближе и увидела следы жира на руках и губах Юшковой. Знала леб-стригунья чем тогда рисковала. В гневе царица страшна бывала.

— Ты сожрала? По губам вижу что ты! И Балакирев прав! Вон все губы перемазаны.

— С царского блюда буженины не едала я, матушка. А что до буженины то ела и в том могу признаться. Но не в царском кабинете, а на кухнях.

— Ванька? — императрица посмотрела на шута Балакирева. — Набрехал на Юшкову, мерзавец? А ну сыщи мне вора!

И Балакирев, подговоренный Юшковой заранее, из темного угла неумытую камчадалку и вывел.

— Кто это? — недоумевала императрица. Но Юшкова сразу поняла, что гнев у царицы прошел.

— Тебя императрица вопрошает, кто такова? — спросил офицер гвардии майор Альбрехт. Он схватил камчадалку за руку.

Но императрица велела отпустить:

— Отойди от неё! Страж нерадивый жилища моего! Кто у тебя по покоям царицы шляется. Уйти в сторону. А ты не бойся его. Это ты мою буженину съела?

— Я. А не все тебе буженина то! Куды сколько влазит? И другим можно попробовать буженинки-то

Анна не рассердилась на эту дерзость, но засмеялась.

— Иш смелая какая. Оставляю тебя при особе моей! Быть тебе от сего дня при штате моем лейб-подъедалой!

Все засмеялись царской шутке. И получила безвестная камчадалка с того времени имя Авдотья Ивановна и фамилию Буженинова! За остроумную выдумку обещала новая шутиха Юшковой половину с доходов своих при дворе. Ведь Балакиреву за то, что подиграл ей, заплатила Юшкова тысячу рублей.

Но Буженинова быстро в фавор вошла и Юшкову обогнала по службе и близости к особе царской. И стали придворные опасаться камчадалки. И тогда Буженинова платить Юшковой далее отказалась и облаяла её матерно. Так и пробежала помеж ними черная кошка….

— Надобно узнать, куколка, кто тот итальянец, что в окно сиганул, — произнесла императрица. Ты с утра самого то вызнай. За то я тебя пожалую.

— Пожалуешь? — камчадалка подняла свое приплюснутое лицо. — Мужем?

— Мужем? Каким мужем? — не поняла императрица.

— Да это тебе, матушка, и без мужика вольготно. А мы люди маленькие. Мне бы мужичка доброго из твоих рук получить.

— Да кто пойдет за тебя? — засмеялась царица.

— Матушка. Дочку старшую Бирена твого один прынц сватал. А она горбатая от рождения. Неужто, я горбуньи хуже? Ты сыщи мне мужичка получше. А я за тебя до гробовой доски моей стану бога молить! Подумай про то, матушка.

— Хорошо, куколка, я подумаю….

Граф Бирен вернулся во дворец и застал в своих покоях банкира Либмана делами и счетами занимавшегося.

— Ты все сидишь над бумагами, Лейба? — спросил Бирен, сбрасывая с себя камзол. — А у меня было дивное приключение.

— Вот как? — равнодушно отозвался банкир. — А, по моему мнению, лучшие приключения есть на вот таких бумагах. Задумка, бумага, деньги в качестве прибыли. Вот так и составляются состояния. Хотя ты действуешь по иному.

— Тебе не интересно послушать о том, что произошло?

— Ты снова услышал обвинения в свой адрес, Эрнест? Так это уже не ново.

— Нет, я познакомился с итальянским скрипачом.

— И что с того? Это совсем не сулит нам никакой новой выгоды. Ты знаешь, что пока ты знакомился со скрипачом, Левенвольде был у императрицы?

— Карл Левенвольде? Не знал, что он сегодня ожидался во дворце, — Бирен был неприятно поражен, хотя знал, что Анна иногда принимает его в своей спальне.

— Но по моим сведениям, он вышел от неё быстро и в дурном настроении.

— Вот как? — вскликнул Бирен. — Это не так и плохо. Они поссорились. Но как ты успел узнать?

— У меня есть деньги, Эрнест. И, значит, есть информация. Все можно купить у слуг за деньги. А я плачу щедро. Вот они и несут мне самые свежие новости. Кто-то же должен заниматься этим за тебя лентяя такого. Но то, что Анна и Левенвольде поссорились, еще ни о чем не говорит. Этот барон опасен для тебя.