Направляясь к затонувшему кораблю, чтобы вылить воду на сигарету, Джо ощутил, как что-то большое, тяжелое и предельно твердое врезается ему в загривок. Больше всего это тяжелое и твердое походило на человеческую голову. Джо полетел вперед и выронил чашу с «золотыми рыбками». Та грохнулась об эстраду и разлетелась вдребезги. Эблинг прыгнул на Джо, хватая его за лицо, нестриженными ногтями царапая ему щеки, а когда Джо попытался перевернуться на спину, то заметил, что от запала уже отлетает целая россыпь искр. Тогда он бросил попытки перевернуться, вместо этого поднялся на четвереньки и пополз вперед, к бомбе. Эблинг тем временем бесился у него на спине, точно сбрендивший павиан верхом на пони. Публика, сидевшая ближе к бомбе, теперь тоже заметила искры, и в зале возникло общее ощущение, что элементом шоу ныне происходящее никак не является. Заверещала одна из женщин — и тут же заверещали все женщины разом. Джо упорно полз вперед, пока наездник зверски царапал ему лицо и дергал за уши. Затем Эблинг сомкнул ладони на горле Джо и взялся его душить. В этот самый момент Джо как раз достиг края эстрады, потерял равновесие, и они с Эблингом кувырнулись на пол. Эблинг покатился прямиком в рыболовную сеть. Поймав нациста, сеть сорвалась со стены, осыпая его целой грудой резиновых морских звезд и омаров.

Эблингу хватило времени лишь сказать «нет». А потом словно бы лист тяжелой фольги упал на голову Джо. Комкающаяся сталь быстро оборачивала его лицо и горло. Дальше Джо отбросило назад, и что-то жгучее, вроде горящего провода, резко хлестнуло его по лбу. Почти туг же раздался жуткий звук, как будто тяжелой дубиной долбанули по целому мешку помидоров, после чего до Джо долетело осеннее дуновение пороха.

— Ох, блин, — вымолвил Карл Эблинг, садясь на пол, вовсю моргая и облизываясь. Кровь была у него на лбу, в волосах, алые ее крапинки заляпали весь белоснежный пиджак.

— Что ты наделал? — Джо скорее почувствовал, чем услышал собственный сдавленный хрип. — Черт тебя подери, Эблинг, что ты наделал?

Обоих отвезли в больницу «Гора Синай». По сравнению с ранами Эблинга повреждения Джо оказались довольно незначительными. После того, как его привели в порядок, обработав лицевые порезы и надежно зашив рваную рану на лбу, Джо по требованию широкой общественности смог вернуться в главный танцевальный зал отеля «Пьер», где его тут же принялись приветствовать, поднимать за него тосты, осыпать деньгами и похвалами.

Что же касалось Эблинга, то его поначалу обвинили только в незаконном хранении взрывчатки. Однако впоследствии дело дошло до обвинения в покушении на убийство. В конечном итоге на главу ААЛ также повесили обвинения в нескольких незначительных поджогах, случаях вандализма в синагогах, подрывах телефонных будок и даже в предпринятой прошлой зимой попытке спуска с рельсов поезда подземки, получившей немалое освещение в газетах. Тем не менее, пока Эблинг не сознался в этом своем подвиге (а также во всех остальных), он оставался нераскрытым.

Позднее тем вечером Роза на пару со своим отцом помогла Джо вылезти из такси на тротуар, а затем по узкой тропке добраться до лестницы дома Дылды Муму. Руки Джо были наброшены им на плечи, а ноги, казалось, скользили в двух дюймах от земли. За весь вечер он, согласно указаниям врача скорой помощи в больнице «Гора Синай», не выпил ни капли спиртного, однако введенные ему там морфийные анальгетики в конечном итоге взяли свое. От всего путешествия у Джо остались лишь смутно приятные воспоминания об одеколонном запахе Зигги Сакса и прохладе голого плеча Розы, к которому прикасалась его ободранная щека. Отец с дочерью приволокли Джо в студию и уложили его на кушетку. Роза развязала ему шнурки на ботинках, расстегнула брюки и помогла с рубашкой. Она поцеловала Джо в лоб, в обе щеки, в грудь, в живот, натянула ему одеяло до подбородка, после чего поцеловала в губы. Отец Розы мягкой материнской рукой смахнул волосы Джо с перебинтованного лба. Дальше была темнота и звук их голосов из соседней комнаты. Джо чувствовал, как сон скапливается вокруг него, оборачивает не то дымовыми, не то ватными кольцами его руки и ноги. Несколько минут он бился со сном, явственно ощущая эту борьбу, точно ребенок в плавательном бассейне, пытающийся встать на футбольный мяч. Но стоило ему только под даться опиатному утомлению, как эхо бомбы вновь зазвенело у него в ушах — и Джо с бешено колотящимся сердцем сел на кушетке. Включив настольную лампу, он подошел к низенькому канапе, на котором Роза разложила его синий смокинг. В какой-то до странности медленной панике, словно его руки были обернуты многими слоями бинтов, Джо обшарил все карманы костюма. Затем взял пиджак за полы, перевернул его и принялся лихорадочно трясти. На пол высыпались пачки наличных, стопки визитных карточек, серебряные доллары, жетоны подземки, сигареты, складной ножик, клочки программки его выступления с адресами и телефонами людей, которых он спас. Тогда Джо бросил пиджак на канапе и вывернул все десять его карманов. Затем упал на колени и принялся снова и снова перерывать груду карточек, долларов и клочков программки. Все было как в классическом кошмарном сне фокусника, когда сновидец с нарастающим ужасом роется в колоде карт, одновременно и самой обычной, и бесконечной, высматривая даму червей или семерку бубен, но ни той, ни другой там странным образом никогда не оказывается.

Наутро, спозаранку, Джо, неуверенный, измученный и полубезумный от шума в ушах, вернулся в «Пьер» и провел тщательный обыск танцевального зала. На следующей неделе он несколько раз звонил в больницу «Гора Синай», а также связывался с бюро находок.

Позднее, когда мир уже порвался напополам, и Удивительного Кавалери вместе с его синим смокингом можно было найти только на позолоченных по краям страницах первоклассных фотоальбомов на кофейных столиках в верхнем Вест-Сайде, Джо порой неожиданно для себя понимал, что думает о том бледно-голубом конверте из Праги. Он пытался представить себе его содержимое, прикидывая, какие новости, сантименты или инструкции могли там находиться. И только тогда, после всех лет учения и выступлений, подвигов, удивлений и чудес, Джо начал понимать истинную природу магии. Фокусник словно бы обещал, что порванное на кусочки можно восстановить без всяких швов, что исчезнувшее может опять появиться, что жалкую кучку пыли и обломков на ладони можно воссоединить при помощи слова, что бумажная роза, пожранная огнем, может снова расцвести из горки пепла. Но все знали, что это всего лишь иллюзия. Подлинная магия этого изломанного мира лежала в способности вещей, которые он в себе содержит, исчезать так бесследно, как будто они там вообще никогда не существовали.

7

Одно из самых железных правил учения о человеческой иллюзии состоит в том, что золотой век либо уже прошел, либо еще только ожидается. Однако те месяцы, что предшествовали японской атаке на Пёрл-Харбор, представляют собой редкое исключение из этой аксиомы. В течение 1941 года, в кильватере взрыва яркой надежды под названием Всемирная ярмарка, немалое число граждан Нью-Йорка пережило странный опыт ощущения времени, в котором им довелось жить, того самого момента, в котором они существовали, той странной смеси оптимизма и ностальгии, которая является обычным отличительным знаком этат-ауреатной иллюзии. Весь остальной мир страна за страной был занят отправкой себя в печь, но тогда как городские газеты и сводки новостей «Транс-Люкса» были полны тревог, дурных предзнаменований, вестей о поражениях и жестокостях, общая ментальность ньюйоркцев характеризовалась не ощущением осады, паникой или угрюмым примирением с судьбой, а скорее беззаботным довольством женщины, что свернулась на диванчике у камина, читая книгу и потягивая чай, пока холодный дождь барабанит по стеклам. Экономика испытывала не только общие ощущения, но и вполне различимые движения в конечностях, Джо ди Маджио исправно набирал очки в пятидесяти шести играх подряд, а великие биг-бэнды достигли в танцевальных залах отелей и летних павильонах Америки вкрадчиво-экстатической вершины своего развития.