Вслед за Шарипутрой мы ступили под навес. Все встали навстречу нам, только Будда остался сидеть на своем коврике. Я понял, почему его называли Золотым, — кожа его была желтой, как у китайца. Будда был не только не арием, но даже и не дравидом. Очевидно, род Гаутамы происходил от племени, перебравшегося через Гималаи из Китая.

Будда был маленьким, худым, гибким. Он сидел очень прямо, поджав под себя ноги. Раскосые глаза были такими узкими, что не сразу поймешь, открыты они или закрыты. Кто-то сравнил глаза Будды со сверканием ночного летнего неба. Не знаю. Я их так и не рассмотрел. Светлые брови срослись, образовав над переносицей пучок. В Индии это считается божественным знаком.

Кожу старика покрывали морщины, но она была блестящей, что свидетельствовало о его хорошем здоровье, голый же череп сверкал желтым алебастром. Вокруг старика пахло сандалом, что показалось мне неподобающим для аскета. За все то время, что я провел с ним, старик ни разу не пошевелился, разве что несколько раз повел правой рукой. Голос Будды звучал тихо и мелодично и, казалось, никак не связан с дыханием. Вообще создавалось впечатление, что Будда каким-то таинственным образом просто не дышит.

Я низко поклонился. Он жестом предложил мне сесть. Я произнес подготовленную речь. Когда я закончил, Будда улыбнулся. И все. Ответом не удостоил. Получилось неловко.

Потом какой-то молодой человек спросил:

— О, Татхагата! Это правда, что мир вечен и все остальные взгляды ложны?

— Нет, дитя мое, я не считаю, что мир вечен, а остальные взгляды ложны.

— Тогда считаешь ли ты, что мир не вечен и другие взгляды неверны?

— Нет, дитя, я не считаю, что мир не вечен, а другие взгляды неверны.

Затем молодой человек спросил Будду, конечен или бесконечен космос, похоже или не похоже тело на душу, существует или нет святой человек после смерти и так далее. На каждый вопрос Будда давал юноше такой же ответ-неответ, что и на вопрос о вечности мира. Наконец молодой человек спросил:

— В таком случае какие недостатки всех этих теорий мешают Будде принять их?

— Дело в том, дитя, что теория, будто мир вечен, — это джунгли, пустыня, кукольное представление, корчи и цепь, навечно прикованная к бедности, боли, отчаянию и борьбе. Такая точка зрения не способствует отстранению, отсутствию желаний, спокойствию, знанию высшей мудрости и нирване.

— И это ответ Татхагаты на все вопросы?

Будда кивнул:

— Вот что мешает мне принять эти очевидно противоречащие одна другой теории, и поэтому я не придерживаюсь ни одной из них.

— Но у Татхагаты есть собственная теория?

Повисла пауза. Признаюсь, кровь вдруг прилила к моим щекам, я почувствовал словно приступ лихорадки. Мне отчаянно хотелось услышать ответ или не ответ.

— Будда свободен от всяких теорий. — Голос старика звучал мягко. Глаза, казалось, смотрели не на нас, а в какой-то мир-немир, для нас не познаваемый. — Конечно, есть вещи, известные мне. Я знаю природу материи. Я знаю, как вещи возникают, знаю, как они исчезают. Я знаю природу чувств. Я знаю, откуда берутся чувства, и знаю, как они проходят. Я знаю, как приходит понимание и как оно заканчивается. Как начинается сознание — только чтобы прекратиться. Поскольку я знаю все это, то смог освободиться от любой привязанности. Моя сущность ушла, отринулась, освободилась.

— Но Татхагата, ты… Жрец, который достиг состояния, подобного твоему… сможет ли он возродиться?

— Неверно сказать, что он возродится.

— Значит, он не возродится?

— Это тоже не будет верно.

— Так он одновременно и возродится, и не возродится?

— Нет. Одновременность не соответствует истине.

— Я не понимаю, Татхагата. Он или одно, или другое, или одновременно и то и другое, однако…

— Довольно, дитя. Ты не понимаешь, потому что человек часто не видит того, что перед ним, когда смотрит не в ту сторону. Я задам тебе вопрос. Если перед тобой зажечь огонь, ты заметишь это?

— Да, Татхагата.

— Тогда скажи, куда он уходит, когда гаснет? На восток? На запад? На север? На юг?

— Но твой вопрос не имеет смысла, Татхагата. Когда огонь гаснет из-за недостатка горючего, он… ну он просто гаснет.

— Вот ты сам и ответил на свой вопрос, возрождается или нет святой. Это вопрос ни о чем. Он затухает, как огонь, гаснущий из-за недостатка горючего.

— Понятно, — сказал молодой человек. — Теперь я понял.

— Возможно, ты началпонимать.

Будда смотрел в мою сторону. Не могу сказать, что он посмотрел на меня.

— Мы часто возвращаемся к этому спору, — сказал старик. — И я всегда использую образ огня, потому что нагляден.

Повисла долгая пауза. Вдруг Шарипутра объявил:

— Все, что имеет причинность, — мираж.

Снова воцарилась тишина. К тому времени я позабыл все вопросы, что хотел задать. Мое сознание затухло, как пресловутый огонь. За меня спросил принц Джета:

— Татхагата, посол Великого Царя Персии интересуется, как был создан мир.

Будда обратил ко мне свой странный, невидящий взор. Потом улыбнулся:

— Возможно, ты расскажешь мне сам.

Зубы Будды были желтыми, в черных точках, и почему-то напоминали змеиные. Не помню, что я говорил. Наверное, я описал ему одновременное рождение добра и зла, пересказал учение моего деда, и все это под наставленными на меня — не могу найти другого слова — узкими глазами. Когда я закончил, Будда вежливо произнес:

— Поскольку никто не узнает, правильно его собственное мнение о сотворении мира или нет, то совершенно невозможно утверждать, что чье-то мнение ложно.

И он обошел единственно важный из всех существующих вопрос. Следующая пауза была самой длинной. Дождь стучал по камышовой крыше, в ветвях шумел ветер, из монастыря доносилось пение монахов. Наконец я вспомнил один из множества вопросов, что собирался задать:

— Скажи мне, Будда, если жизнь этого мира есть зло, то зачем же существуетэтот мир?

Будда взглянул на меня. Думаю, на этот раз он действительно меня увидел, хотя под навесом стало тускло и зелено, как под водой, когда нырнешь с открытыми глазами.

— Мир полон боли, страдания и зла. Вот первая истина, — сказал он. — Пойми эту первую истину, и остальное станет очевидным. Следуй пути восьми изгибов, и…

— …И нирвана затушит тебя, или не затушит. — От такой выходки многие разинули рты — я перебил Будду! Тем не менее я был настойчив в своей бестактности. — Но я спрашиваю, ктоили чтосоздало мир, единственное назначение которого, согласно тебе, без всякой цели причинять страдание.

— Дитя мое, допустим, ты сражался в бою. И тебя ранило отравленной стрелой. Тебе больно. У тебя жар. Ты боишься смерти — и последующего возрождения. А рядом я. Я искусный хирург. Ты приходишь ко мне. О чем бы ты попросил меня?

— Удалить стрелу.

— Сразу?

— Сразу.

— Ты не захочешь узнать, из чьего лука она вылетела?

— Конечно любопытно. — Я понял, куда он клонит.

— Но захочешь ли ты до того, как я удалю стрелу, узнать, высоким был тот стрелок или низким, был он воином или рабом, красивым или уродливым?

— Нет, но…

— И вот что тебе даст путь восьми изгибов: избавление от стрелы и боли, противоядие от яда, каким является этот мир.

— Но когда стрела будет вынута и я исцелюсь, я могу поинтересоваться, кто меня ранил.

— Если ты в самом деле прошел лечение, вопрос становится для тебя несущественным. Ты увидишь, что жизнь — всего лишь сон, мираж, плод твоего воображения. И когда ты исчезнешь, исчезнет и он.

— Вот ты Татхагата — тот, кто приходит и уходит. Когда ты здесь — ты здесь. Но когда ты уходишь, куда ты уходишь?

— Туда же, куда уходит погасший огонь. Дитя мое, нирвану нельзя определить словами. Не пытайся поймать ее в сеть привычных фраз, что она есть и ее нет. В конце концов, даже понимание сути нирваны есть лишь доказательство, что ты еще на этом берегу реки. Кто достиг этого состояния, не пытается найти имя безымянному. Давай сначала вынем стрелу. Вылечим плоть. Давай взойдем, если сможем, на паром, отправляющийся на другую сторону. Так мы пройдем половину пути. Так будет правильно?