Никто не хочет об этом думать, никто не хочет остановиться на полпути. У всех одни и те же мечты о деньгах, о поклонниках, стоящих на коленях, о том, что однажды весь мир будет у их ног.

Я чувствую себя усталой и покинутой. Я не из тех, кто умеет зарабатывать. Что же делать, чтобы выдержать, и сколько времени мне понадобится? Два, три, пять, десять лет?

Жить, питаться, покупать платья и, наконец, оплатить эту операцию, которая стоит целое состояние, стать настоящей женщиной, а не жалким травести, бегающим в поисках заработка по Булонскому лесу, с замирающим от страха сердцем, вечно униженным в машинах, куда его приглашают сесть и где он должен сносить отвратительные и унизительные требования клиентов.

Мне нужен этот половой орган, их половой орган, чтобы разговаривать с этими девицами смело, на равных, мне он необходим. Эта алжирка никогда бы меня так не побила, если бы я не была в ее глазах жалким травести. Этим вечно незаконным существом, которому достаются только объедки.

Мне нужен этот половой орган, нежный, как кошечка. Я заработаю на операцию, заплачу необходимую цену, чтобы потом полностью воспользоваться своим телом, своими грудями и своей головой. Однажды придет день, и я выйду на Елисейские поля во всем блеске новой красоты, как алмаз, а пока что я плачу, лежа в ванне своего бедного номера. Плачу от усталости и надежды.

Итак, я вернулась под мой кедр. Ничего не поделаешь. Мне страшно здесь, но это лишь детская боязнь темноты. В Булонском лесу никто меня не бил, и я поняла, что мое место пока здесь. Надо привыкнуть к клиентам, надо стать жестче. В районе Сен-Жермен-де-Пре или на Елисейских полях такой новичок, как я, не может надеяться каждый раз на встречу с богатым и деликатным итальянцем. Угрозы Сельмы и наглость Анук указали мне мой путь в проституцию за двадцать или пятьдесят франков. Проезжают вереницы машин, и их водители рассматривают нас, жалких созданий, стоящих вдоль дороги. В свете фар своих автомобилей они оценивают груди, животы, ноги, лица, а главное — рты.

В Булонском лесу — это именно так. В основном ищут одно и то же: рот. По местным неписаным правилам запрещается красить губы, то есть ты можешь накрасить, но каждый раз должен стирать помаду. Женатые клиенты не терпят, чтобы на них случайно остались следы помады. Булонский лес — это неудачники и те, кто был изгнан из района заставы Дофин или преследуется за мелкое хулиганство.

Ночь за ночью, мужчина за мужчиной, отвратительный запах и липкая грязь. Постепенно привыкаешь. Главное — заработок. Это превращается в навязчивую идею, которая позволяет закрыть глаза на все остальное. Сейчас я уже опытнее, чем раньше, раньше я не знала, что в машинах, которые подъезжают, часто оказывается несколько клиентов. Так случилось со мной одной осенней ночью. Молодой человек остановил машину и пригласил сесть. На заднем сиденье под одеялом находился еще один. Он сильно меня ударил и разбил лицо, в то время как первый вел машину на большой скорости, и деньги, заработанные таким трудом, остались в их карманах. Они выбросили меня возле больницы Амбуаз-Паре, всю в крови.

Подобные случаи повторялись. Это мелкие рэкетиры, терроризирующие проституток, либо слишком юных, либо слишком старых, не способных за себя постоять. Дикое состояние.

Они мне выбили зубы, очень часто мне приходилось возвращаться домой с распухшим от побоев лицом и с пустыми карманами. Больше я так не могу. Я с трудом зарабатываю всего лишь на жизнь, на оплату квартиры, на еду и жалкую одежду. Я терпела сколько могла, но больше нет сил, я возвращаюсь на бульвар Сен-Жермен.

Другие места, другие нравы.

На бульваре надо ходить и ходить, не останавливаясь. Нельзя останавливаться, чтобы не мешать другим. Права могут быть самые разнообразные: право первого, кто занял место, право, данное сутенером, право завсегдатая этих мест, право, полученное от полиции, и так далее. У меня нет ничего, поэтому я должна ходить и ходить. Я веду своих очень редких клиентов в дом на улице Гренель. В этом доме принимают всех.

Здесь не так страшно, как в Булонском лесу, но уровень крайне низкий. Это мир гомосексуалистов, наркоманов, вечно озабоченных и более злых, чем девчонки. Какой-то жиголо разбил мне кулаком нос. В другой раз некий Ахмед попытался отобрать у меня деньги, угрожая ножом.

Изнемогая от страха, бодрствуя ночью и засыпая днем, я начинаю сдавать. У меня появляется анемия, красные кровяные шарики уходят из моих вен, а с ними — и надежда. В конце концов я устраиваюсь у метро Мабийон вместе с другой транссексуалкой, начинающей. Мне меньше приходится ходить, но зарабатываю я столько же. Бесконечные приводы в комиссариат на площадь Сен-Сюльпис. К этому начинаешь привыкать. Остаешься без дела на десять часов, почти отдыхаешь, утром тебя выпускают, и все начинается сначала. Сцены, которые случается наблюдать, не смог бы вообразить даже постановщик порнофильмов. Однажды один клиент привел меня к себе, и тут же появились еще с полдюжины его товарищей, началось коллективное изнасилование. Кому жаловаться? Проститутка, такая, как я, разве имеет вообще право жаловаться?

Старый Гастон, который уже более двадцати лет наблюдает за нравами на площади Сен-Сюльпис, лишь опускает в бессилии голову. Пока я одна, я всегда рискую своей жизнью, и в то же время он советует мне не сдаваться. Лучше работать одной, чем попасть в лапы сутенеров. Не стоит стремиться к проституции, которую обычно называют проституцией роскоши. Он слишком часто видел плавающих в крови девушек, малолеток, задушенных или искалеченных на всю жизнь клиентами, обезумевшими от порочных влечений. А более всего надо опасаться наркотиков, не стоит пробовать их даже из интереса. Наркотиков я боюсь. Мой маленький брат погибает из-за них. Я делала все, что могла, пока он жил со мной. Однажды я подобрала какого-то его приятеля в канаве на бульваре Орнано. Он накачался ЛСД и видел в этой канаве разноцветные ручьи. Они воображают себя хиппи, анархистами, проклинают правых, их забирает полиция, там их бьют. Мой маленький брат с разбитым лицом и вывихнутой челюстью попал в больницу, куда меня привели полицейские. Потом он исчез где-то в Турции, в Германии, в Голландии, он искал гашиш…

А я, зачем же я бегу? Я чуть было не поехала в Африку, чтобы стать содержательницей какого-нибудь притона.

Кабаре мне тоже недоступно. Возможность показать какой-нибудь номер обходится в пять тысяч франков. Четыре из них надо отдать сразу. Система очень проста: один или два человека говорят, что могут поставить спектакль у мадам Артюр или в кабаре «Карусель». Берешь уроки пения и платишь, затем выступаешь с номером и тоже платишь. В конечном счете зарабатываешь сорок или пятьдесят франков за вечер. Можно также делать стриптиз, но мне это не подходит. И потом, у меня нет денег оплатить все расходы. Значит, кабаре тоже не для меня. Я писала песни за гроши, складывала их в папку, думала кому-нибудь предложить. Теперь я работаю на панели в районе Сен-Жермен, чтобы выжить и сэкономить хоть немного на операцию. Смехотворная экономия. Все те же полицейские, хулиганы, протоколы, бесконечные протоколы… Я умру в начале зимы семьдесят второго года, и я спокойно жду.

Один старый корсиканец, с которым я познакомилась в баре, похожий на судью в отставке, в прошлом продавец поддельной анисовой водки и настоящих сигарет, проникся ко мне нежными чувствами. У него белоснежные волосы и темные глаза. В нем чувствуется, природная сила, и его здесь уважают. Он живет в нищете, значительно более страшной, чем моя. У него рак. Он странно говорит.

— Во мне завелась гадость, которая пожирает мои внутренности. Скоро она сожрет меня всего. Старик Симон охотно разговаривает со мной.

— Чего же ты, в конце концов, хочешь?

— Места на Елисейских полях. Это высокий класс.

— Ну а дальше?

— Операция.

— А потом?

— Проститутка высокого полета: квартира, комфорт, избранные клиенты.

— А твой диплом по праву, а твоя семья?