Еще немного, и я почувствую себя как в гостиной во время непринужденной беседы, но, к сожалению, мне помешали. Две молодые алжирки появились у входа, желая во что бы то ни стало открыть клетку под предлогом того, что они принесли бутерброды и сигареты своей сестре, запертой с нами. Тон становился угрожающим. Полицейские решительно отказали им, и завязалась борьба с визгом и криками. Одну удалось усмирить, а другая сумела открыть дверь, стала искать свою сестру и споткнулась о дежурных. Ругательства смешались с воплями боли.

Прибежал начальник, красный от гнева. Он вытолкнул одну из них наружу и ударом ноги закрыл дверцу стеклянной клетки, заперев в ней вторую нападающую. Настоящая змея, она брызгала ядом и оскорбляла начальника так, как я бы никогда не осмелилась.

— Не трогай мою сестру, придурок!

— Твою сестру! Я буду ее арестовывать каждый день и тебя вместе с ней до тех пор, пока ты не сдохнешь с голоду, а для начала ты арестована за драку в участке.

— Идиот паршивый, ублюдок!

Жуткая ненависть этой вульгарной, неимоверно худой женщины к ничтожному полицейскому — новость для меня. Она плюет на стекло, он поворачивается и уходит.

Допрос, грозящий мне занесением в картотеку, кажется уже спасением, поскольку я совершенно задыхалась в этой стеклянной клетке, наполненной запахом духов, дымом сигарет, испарениями человеческих тел и очень ярким светом.

Допрос проводится быстро, в итоге меня классифицируют как транссексуала и составляют первый протокол о задержании на месте преступления: перед домом 52 на Елисейских полях в такой-то час и т. д. Для девиц картотека розовая, для транссексуалов — зеленая. Отныне я вливаюсь в огромное стадо зарегистрированных транссексуалов, которых можно арестовывать каждые три дня, или каждый день, или три раза в день… У меня теперь есть карточка официально зарегистрированного травести, другими словами — настоящей проститутки. Покончено с дипломом по праву и со стажировкой в службах связи.

Начальник отводит меня в стеклянную камеру и громко кричит:

— Новенькая! Я ей разрешаю работать неделю на Елисейских полях.

Зачем он это сказал так громко? Провокация? Возможно, он хочет, чтобы эти девицы меня избили, чтобы бросились на меня, как на паршивую овцу, как на прокаженную.

Сельма, так зовут одну из алжирок, плюет мне под ноги.

— Я тебе покажу неделю!

С невероятной силой она выбрасывает вперед ногу и ударяет меня прямо в лицо. Я падаю. С истерическим криком она кидается на меня и начинает топтать ногами. Наносит удары со всех сторон, то каблуками, то подошвой. Боль отдается во всем теле, больше всего в голове, но никто не вмешивается. Эта алжирка наводит ужас. Ее мускулистое тело, быстрота реакции и жестокость невольно внушают уважение.

— Никаких травести на Елисейских полях, слышишь? Ты все равно сломаешься. Я тебе выколю глаза ножницами, учти, я тебе выколю глаза, если я тебя увижу!

Я не в состоянии защищаться. По сравнению с такой силой, с такими мускулами и с таким бешенством я просто тряпка, червяк. Единственное, что я могу сделать, это закрыть голову руками и кататься по полу. У меня болит все тело, я в крови, но ни один полицейский не сдвинулся с места.

Буря стихает, восстанавливается тишина. Спустя некоторое время, достаточное, чтобы выразить уважение к подобной выволочке, одна из девиц направляется ко мне и помогает подняться.

Сельма, уперев руки в бедра, глядя на меня с ненавистью, выдает последнюю угрозу:

— И не смей жаловаться!

В этот момент появляется полицейский. «Тебе нужен врач? Нет? Ну, ладно». Потом подходит другой. «Будешь писать жалобу на эту девку?»

Задыхаясь, я с трудом отвечаю, что я не буду писать жалобы и что я ее вообще не знаю. Потом прошу стакан воды. Меня выводят из камеры, и возле служебного буфета я беру стакан, но у меня его сейчас же отнимают.

— Не тот, не тот.

Мне протягивают другой, специально для проституток.

— Нам не нужны ваши болезни.

Мы просто скот, и я тоже скот. Надо поднимать руку каждый раз, когда тебе хочется пить или выйти в туалет. В отвратительно грязном туалете нельзя закрывать дверцу. Вот он, курс по правам человека… Полицейский смотрит, как ты писаешь, согнувшись вдвое, и, не давая тебе натянуть штаны, уже уводит со скабрезными шуточками:

— Что у тебя там, в твоих трусиках?

И снова ты в клетке. Алжирка успокоилась. Девушки опять собрались в небольшие группки, и тут я увидела звезду здешнего мира. Они ее называют Анук. Анук разъезжает в «ягуаре» или в американских машинах. Весь цвет парижской проституции считает ее самой таинственной личностью среди проституток. Низкий голос, роскошные черные волосы, природная элегантность и умение себя подать… Одна из девушек шепчет мне на ухо:

— Ее знают во всем мире. Она царствует на Елисейских полях.

Я сморкаюсь кровью, голова кружится, но мысли не покидают меня, и я говорю себе, что вернусь. Вы сильней меня, вас больше, вы умеете драться и властвовать, но я вернусь. Сейчас я не значу ничего, у меня нет ни ваших платьев, ни ваших украшений, ни вашей заносчивости, я слишком застенчива, бедна, наивна, слаба, но я вернусь. Я сделаю все, чтобы победить.

Одна из девушек склоняется ко мне с явным сочувствием. Кажется, она не боится алжирки.

— А неплохо было бы ее ударить. Она не смогла бы вкалывать потом по меньшей мере дня три.

У меня разбита губа и все лицо в синяках. Синяки на теле, но в душе у меня разгорается бешеное желание победы. Я должна подняться по этой лестнице до Этуаль. Ночь проходит. Наступает утро, и приезжает автобус «Сен-Лаго». Камера пустеет. Нас остается четверо, мы дремлем, лица наши ужасны под расплывшимся макияжем. Среди нас Анук, звезда, алжирские сестры и я. Сельма подползает к моей скамейке, она изменилась в лице:

— Послушай, сегодня ночью я сорвалась, я хотела защитить свою сестру.

— За что ты меня так била?

— Я тебе говорю, от бешенства, мне нужно было кого-нибудь избить, все равно кого, ты и подвернулась. Вот и все. Однако очень мило с твоей стороны, что ты не написала жалобу.

Ее уводят вместе с сестрой. Анук занята восстановлением своей порушенной красоты. Наконец она обращается ко мне:

— На твоем месте я бы отбивалась. Сельма и ее сестра — отбросы на Этуаль. Вечно пьют, вечно скандалят. Полицейские смотрят на это сквозь пальцы, но если бы одна из нас позволила себе хотя бы десятую часть того, что они себе позволяют, нас бы убили.

— А что я могла сделать? Я не умею драться.

— Ты могла потребовать от нее деньги или пригрозить жалобой.

— А почему нас не увезли в «Сен-Лазар»?

— Несколько лет назад нас тоже увозили, то транссексуалы из Булонского леса и с улицы Аббес устроили там такой бордель, что вспомогательные полицейские службы больше не желают возиться с нами. Это, между прочим, не так уж плохо, мы проторчим здесь часов десять.

Как же так, великолепная Анук, звезда Елисейских полей, она такая же, она в нашем лагере? Что же такое мой лагерь? Я немею от восхищения перед подобным открытием. Научиться быть такой красивой, одеваться с таким вкусом, быть настоящей дорогой проституткой… Полицейский уныло подметает нашу клетку. Она указывает на него пальцем с безукоризненно розовым ногтем:

— Мы зарабатываем гораздо больше, чем эти несчастные. Проводить ночи, играя в карты, возиться с нами за жалкие гроши, а впереди — еще более жалкая пенсия…

Она подкрасилась, распустила волосы. Приближался час нашего освобождения. Я же в синяках, в крови, глаз у меня заплыл. Анук обращается ко мне:

— Ты вернешься сегодня вечером на Елисейские поля? Ты воспользуешься разрешением поработать там неделю?

Я чувствую, что нужно ответить отрицательно. Повелительный тон предполагает подчинение.

— Нет, я не вернусь.

Она уходит не попрощавшись. С новичками не церемонятся и с ними общаются лишь тогда, когда больше нечего делать в тесноте этой стеклянной клетки.

Полдень, улицы залиты солнцем. У меня болит голова, я грязная и никак не могу справиться с чувством страшного унижения. Я видела в эту ночь красавиц, дурнушек, богатых, имеющих покровителей, молодых, старых, стареющих, сильных и хрупких, жестоких и спокойных. Все они жрицы продажной любви, и все они похожи друг на друга, независимо от возраста. Этому диалогу никогда не кончиться: «Ты будешь такой, как я, я уже не буду такой, как ты».