– И вы все это собрали? – спросил он.
Джин кивнула.
– По крайней мере вашим подругам есть о чем поболтать с вами на вечеринках.
– Вы не поверите, инспектор, – спокойно ответила Джин, – но когда речь заходит о смерти… В конце концов, разве нас не интригует то, чего мы больше всего боимся?…
Внизу, в старом музее, они сели на скамью, которой резчик придал подобие скелета кита. В бассейне рядом плавали какие-то рыбы, и пришедшие на экскурсию дети тянулись к ним, но в последний момент отдергивали руки, хихикая и визжа, демонстрируя ту же смешанность чувств (теперь любопытства со страхом), о которой в связи с Джин подумал Ребус. У дальней стены зала стояли высокие часы, представлявшие собой нагромождение всяческих химер. Обнаженная фигурка женщины была вся опутана чем-то вроде колючей проволоки, Ребус был уверен, что там наверняка есть и другие сцены пыток – просто он их не видит.
– Наши «Часы Тысячелетия», – объяснила Джин Берчилл, перехватив его взгляд, и посмотрела на свои наручные часики. – Через десять минут они начнут бить.
– Интересная конструкция, – заметил Ребус. – Часы, полные страданий…
Она внимательно посмотрела на него.
– Не все это замечают. Во всяком случае, не сразу.
Ребус только пожал плечами.
– Она кивнула:
– Возможно, они устраивали своим жертвам ложные погребения. По нашим оценкам, Бёрк и Хейр продали врачам не меньше семнадцати тел. Это было ужасное преступление… Видите ли, согласно христианскому вероучению, мертвец, подвергшийся вскрытию, не может восстать в день Страшного суда.
– Да, без внутренностей не очень-то восстанешь, – согласился Ребус, но Джин пропустила его замечание мимо ушей.
– Бёрка и Хейра задержали и судили. Хейр дал показания против своего подельщика, поэтому на виселицу отправился один Бёрк. Попробуйте угадать, что стало с его телом после казни?…
Ответить на этот вопрос было легко.
– Оно попало в анатомический театр? – сказал Ребус.
Джин Берчилл снова кивнула.
– Его тело отвезли в Олд-Колледж, – туда же, куда несколько ранее попали все или почти все его жертвы, – и использовали на занятиях по анатомии. Это произошло в январе тысяча восемьсот двадцать девятого года.
– А гробы датируются началом тридцатых… – Ребус задумался. Кажется, кто-то когда-то хвастался ему, будто владеет какой-то вещицей, сделанной из кожи Бёрка.
– Ну а потом? – спросил он. – Что стало с телом Бёрка потом?
Джин Берчилл посмотрела на него.
– В музее Хирургического общества хранится записная книжка…
– Переплетенная в его кожу?
– Да. – Джин опустила голову. – Честно говоря, иногда мне становится его жаль. Бёрк был почти гениален. В Шотландию он приехал в поисках лучшей жизни. Бедность и стечение обстоятельств толкнули его на кривую дорожку. Однажды его дальний знакомый, который к тому же должен был Бёрку некую сумму, скоропостижно скончался прямо у него дома. Бёрк знал, что медицинский факультет Эдинбургского университета остро нуждается в трупах для анатомирования. Так все и началось…
– Скажите, в те времена люди жили дольше, чем сейчас?
– Вовсе нет. Скорее наоборот, но… Как я уже говорила, человек, чье тело подверглось вскрытию, не может войти в рай. Люди крепко верили в эту догму, поэтому тогдашним студентам и исследователям приходилось довольствоваться телами казненных преступников. Закон о вскрытии, принятый в тысяча восемьсот тридцать втором году, решил эту проблему, и нужда в ограблении могил отпала.
Ее голос звучал все тише и тише. Казалось, Джин настолько ушла в кровавую историю Эдинбурга, что на несколько минут совершенно забыла о том, что ее окружало. И Ребус ее понимал. Гробокопатели и кошельки из человеческой кожи, повешения и колдовство… На том же четвертом этаже, рядом с гробиками, он видел орудия чародейского ремесла: пожелтевшие от времени кости и высушенные сердца животных, ощетинившиеся булавками и гвоздями.
– Да, не самое приятное место… – проговорил Ребус. Он имел в виду Эдинбург, но Джин решила: Ребус говорит о музее.
– С самого детства, – сказала она, – я чувствую себя здесь спокойнее, чем в любом другом месте города. Возможно, мое занятие кажется вам жутковатым, инспектор, но ваша работа – вообще для твердокаменных.
– Не спорю, – согласился Ребус.
– Гробы с Трона Артура интересуют меня потому, что представляют собой загадку, тайну. Главными принципами существования каждого музея являются идентификация и классификация. Время создания и происхождение предмета могут оставаться спорными, зато мы почти всегда знаем, с чем мы имеем дело: гроб – это гроб, ключ – это ключ, римское погребение – римское погребение. Но…
– Но в случае с этими игрушечными гробами вы не знаете… Не знаете, что они такое и что означают.
Джин Берчилл улыбнулась.
– Совершенно верно. Поэтому они не могут не сидеть занозой в голове хранителя музея, который за них отвечает.
– Мне знакомо это чувство, – кивнул Ребус. – У меня тоже так бывает, когда приходится работать над делом. Покуда оно не раскрыто, я думаю о нем днем и ночью и не могу остановиться.
– Вы поворачиваете его то так, то эдак, анализируете, пока у вас не появляется новая версия…
– Или новый подозреваемый…
Они переглянулись.
– Возможно, между нами гораздо больше общего, чем мне казалось, – промолвила наконец Джин Берчилл.
– Возможно, – согласился Ребус.
Часы в дальнем конце зала начали бить, хотя Длинная стрелка еще не дошла до двенадцати. Экскурсоводы и смотрители приглашали посетителей взглянуть на это чудо. При виде оживающих механических фигурок дети широко открывали рты. Звякнул колокольчик, и мощно вступил орган; раскачивающийся из стороны в сторону маятник блестел как зеркало, гипнотизировал… Поглядев на него, Ребус заметил в нем свое отражение, за которым просматривался весь зал, с каждой его деталью.
– Эти часы стоят того, чтобы взглянуть на них поближе, – сказала Джин. Ребус кивнул в ответ, и, поднявшись, они присоединились к собравшейся перед часами толпе. Среди мельтешащих фигурок он разглядел две, орудовавшие двуручной пилой с кривыми зубьями и уловил в них сходство с Гитлером и Сталиным.
– Еще одна вещь, инспектор, – сказала Джин Берчилл. – Где-то существуют и другие куклы, и найдены они были в других местах…
– Что?! – Ребус с трудом оторвал взгляд от часов.
– Пожалуй, я лучше пришлю вам материалы, которые мне удалось собрать.
Остаток пятницы Ребус провел в ожидании конца рабочей смены. На стене в их рабочем уголке, дополняя бессмысленную мозаику из клочков бумаги со случайными, разрозненными сведениями, появились фотографии спортивной машины Дэвида Костелло. Его «эм-джи» оказался темно-синим кабриолетом с мягким откидным верхом. Парни из отдела судебных экспертиз не получили разрешения взять соскобы краски с кузова и резины с покрышек, но это не помешало им осмотреть машину со всей возможной тщательностью. Судя по всему, в последний раз автомобиль мыли довольно давно. Если бы он оказался чистым, тогда, возможно, у них бы появился повод спросить Костелло, почему он решил вымыть свою машину. Детективам, работавшим в университете, удалось собрать еще несколько фотографий друзей и знакомых Филиппы. Фотографии дали посмотреть профессору Девлину, причем в пачку подложили несколько снимков Костелло, однако старый патологоанатом сразу заметил подвох и довольно нелестно отозвался об «идиотских трюках», к которым прибегло следствие.
Между тем с вечера воскресенья, когда исчезла Филиппа Бальфур, прошло уже почти пять дней. По любым меркам это был достаточно большой срок, но чем дольше Ребус вглядывался в пеструю мозаику на стене, тем меньше видел. Снова и снова он возвращался в мыслях к «Часам Тысячелетия», на которые, напротив, чем дольше глядишь, тем больше подмечаешь. Когда он смотрел на них в музее, ему казалось, что его зрение само выхватывает из движущегося целого отдельные фигурки. Теперь Часы представлялись ему памятником утраченному или забытому. В каком-то смысле помещенные на стене фотографии, факсы, ксерокопии, рисунки и размноженные на ротапринте листовки тоже являлись памятником, но куда менее монументальным. Хотя бы потому, мрачно подумал Ребус, что рано или поздно, – смотря по тому, сколько продлится расследование, – коллаж на стене будет разобран, убран в картонные коробки и отправлен в какое-нибудь пыльное хранилище в подвале.