В начале девяностых Фолькер перестал вести пространные дневники, довольствуясь теперь короткими записями:

19 февраля: болею.

20 февраля: болею…

21 февраля: болею. Читаю биографию Уорхола.

22 февраля: ел утку у Х.П., с хрустящей корочкой, фаршированную.

19 марта: Пфорцхайм, Дом Рейхлина [250]/ Общество искусств и ремесел, идеальное помещение для выставки Энде.

20 марта: Мне нужен компьютер.

22 марта: Был у врача. СПИД. Каталог выставки в Падерборне [251]Ужин с X. П.

О том, что он проходил медицинское обследование, и о полученных результатах Фолькер не проронил ни слова. Но поскольку позже я с этим врачом познакомился, мне нетрудно представить себе, как протекала беседа:

— Да, результат положительный… Сожалею.

— И как долго мне еще…?

— Медикаменты с каждым годом совершенствуются.

— Все в самом деле так скверно?

— У вас практически не осталось клеток-помощников. Курс лечения мы начнем немедленно.

— А побочные действия?

— В данный момент они значения не имеют.

— Но я должен работать!

— Для начала вы должны пережить это лето. Вы нуждаетесь в успокоительных?… Хотите, я дам вам адрес группы психологической поддержки?

— Я порой бываю забывчив. Так проявляется этот… одним словом, разложение мозга?

— Нет, ваш мозг мы тоже тестировали. И токсоплазмоз, если бы он наличествовал, определенно заметили бы. Сейчас у вас только две заботы: неукоснительно выполнять все мои предписания и не терять надежды.

— Вы разговариваете со мной как Фридрих Шиллер.

— Кто?! Неужели Шиллер так разговаривал?

— Он, господин доктор, всегда хотел только добра.

— Именно. Я тоже. Потому и прописал вам ингибиторы протеазы ВИЧ. План, как их принимать, мы откорректируем вместе. Фармацевтические инструкции с описаниями побочных действий вы лучше не читайте. Если произойдет что-то непредвиденное, сразу звоните мне, вот номер моего домашнего телефона.

— Я обречен на смерть.

— Как все мы. Но к вам это относится в первую очередь. Впрочем, и я, ваш лечащий врач, не буду жить вечно.

— Благодарю вас, доктор Воннегут. Значит, все-таки вирус…

— Вы должны его презирать. Жалко, конечно, времени. Но в нравственном смысле он — полное ничтожество.

— Может, вы и вправду родственник Шиллера…

— Посидите немного в приемной. Не хочу, чтобы вы сейчас оказались наедине с собой.

Ретровир, хивид, криксиван, инвираза, видекс, зерит… Ни одного из тех восемнадцати лекарств, что принимал, в разных комбинациях, Фолькер, я ни разу не видел в его квартире или во время наших совместных путешествий. Я не знаю, когда он их принимал. Болезнь, средства борьбы с ней он рассматривал как докуку и по возможности игнорировал, а лекарства наказывал, пряча их в выдвижной ящик. Странное наказание, но в каком-то смысле очень действенное.

Длящиеся неделями бронхиты, воспаления легких, тяжелые вторичные инфекции, переход на диету, в основном состоящую из приготовленных на пару овощей без всяких пряностей, — восемь лет наблюдал я эту борьбу, считался с настроениями своего друга, колебавшимися между надеждой и полным отказом от таковой, с самыми неожиданными желаниями.

Как он договаривался с собой, даже гадать не берусь. Ведь речь шла о конфликте между Сейчас и Ничто, абсолютным Ничто.

Но, к счастью, действовала еще и сила повседневности, сплавлявшая воедино лекарства, разговоры на улицах, планы, периодические ухудшения и улучшения самочувствия, репортерские оценки войны в Персидском заливе, большую выставку Сезанна в Тюбингене.

Вирус овладел только телом Фолькера. Думаю, что ему, вирусу, не удалось прогрызться сквозь слишком большой слой культуры. И все-таки однажды он почти вплотную приблизился к жизненному центру — в те дни, когда Фолькер, после операции на кишечнике, лежал в постели и непрерывно стонал.

— Ну, будет. Сестры к тебе хорошо относятся?

— Да… Но я слышать не могу их баварский выговор.

— Привыкнешь. Баварцы происходят от кельтов, и у них замечательные больницы.

— Саймон Рэттл [252]дирижирует «Песнями Гурре» Шёнберга… Ты обязательно должен послушать.

— Сперва я должен отчитаться перед финансовым ведомством.

— Государство, — вдруг наставительно сказал Фолькер, лежавший под капельницей, — тоже кое-что для тебя делает. Прокладывает дороги. Обеспечивает нас электричеством.

— Понял. Тебе принести печенье, сок?

— Не надо.

Он не позволял долго держать его руку. Избегал «сентиментальностей».

— Мне уйти?

— Да.

— Но я бы хотел еще с тобой посидеть.

— Тогда останься.

Когда-то на протяжении этих лет он должен был разобраться с Богом. Отвергать Бога — значит, пусть минимально, считаться с возможностью Его существования. Наверное, в сознании Фолькера вспыхивали мысли о вере греков, о темных, воспетых поэтами реках в потустороннем мире; о надеждах невероятно предусмотрительных верующих с берегов Нила, которые клали в свои гробницы хлеб, модели кораблей, талисманы, чтобы облегчить себе путь к вечному свету Исиды и Осириса. Образы парадиза и тьмы, живущие внутри всякого человека, в какие-то моменты — ночами — смешиваются, становясь предчувствием.

Потом опять заявляла о своих правах жизнь, какой она бывает на полпути к смерти.

— Твой перевод писем мадам де Помпадур готов?

— Скоро закончу.

— Мне приходила почта из Падерборна?

— Да, из какого-то культурного ведомства. Я захватил с собой.

27 октября 1996.

Мастер картинных рам в Бамберге. К реставратору в Дармштадт. (Выгодные условия.) Транспортировка «Танцующего на шаре» [253]в Мёнхенгладбах. Дальше — через Ворпсведе (навестил Ханса-Георга Рауха [254]). Телефонная попытка уговорить Инге Мейзель [255]выступить с чтением историй Михаэля Энде. Она вообще-то не против, но сказала, что больше не может читать — строчки расплываются перед глазами.

Вряд ли есть в Германии хоть один поворот автобана, на котором я не воображал себе Фолькера, посланца магического реализма. Список дешевых отелей, адреса которых я тщательно записывал, чтобы посылать туда весточки моему другу, все удлинялся. Поскольку на чемоданы сил у него не хватало, он заказал складную тележку, на ней обычно и вез за собой свою дорожную сумку.

Думаю, сотрудники некоторых музеев боялись его появления. Однако выставки становились все содержательнее и привлекали многочисленных зрителей. Исхудалый человек неопределенного возраста незаметно проскальзывал в музейные кабинеты, и очень скоро кураторы отделов современного искусства уже трепыхались в клешнях этого умелого тактика.

— Нет, господин Кинниус, издать каталог — такое мы не можем себе позволить.

— А я-то, фрау доктор Мауэрмюллер, надеялся, что вы сами напишите предисловие!

— Я?!

— Кто же еще? Работы Эдгара Энде вот-вот получат мировое признание. Пока же публикация вашего текста была бы расценена… как мужественный поступок.

— Вы полагаете? Я должна еще раз все взвесить.

Я видел, как он вязал паучью сеть, по нитям которой, несмотря на свою болезнь, двигался очень свободно. Перемещаясь во всех направлениях по стране, он между делом находил себе и собеседников, с которыми обсуждал даже самые деликатные, приватные проблемы. Ночевал он все чаще не в пансионах, а в домах или квартирах чиновников от культуры, где ему специально готовили овощи на пару, после чего укладывали спать в пустующих детских комнатах. Наряду с отчетами о его путешествиях до меня доходили и кое-какие сведения о дополнительных психологических услугах, которые он оказывал.

— Фрау доктор Мауэрмюллер собирается разводиться.