Открытие выставки «Зеркало в зеркале» в сентябре 2000-го года стало самым значимым достижением Фолькера. Коллекционеры, североитальянские политики, журналисты из Милана и Турина слушали его вступительное слово, а потом с изумлением рассматривали картины, вобравшие в себя все грани европейского сюрреализма и немецкого романтизма. Приехали в палаццо и художники из Германии. В высоком, полутемном зале они попали в непривычный круг, образованный мольбертами.

В Италии Фолькер придумал новый способ освещения картин. Краски неба и моря, контуры человеческих фигур, тени на мостах и колоннах впервые отчетливо проявились. Картины больше не расплывались перед глазами из-за рассеянного освещения. На их лаковое покрытие не падал, подобно занавесу, верхний свет. На этой выставке маленькие лампочки прикрепили к рамам, и в результате стала видна глубина, сделались различимыми тончайшие переходы цвета, тучи над нарисованными пейзажами сгущались так, что это было физически ощутимо. Казалось, сами картины излучают свет.

Ужин в одном из ресторанов Старого города стал для Фолькера часом его величайшего торжества. Моего друга усадили на почетное место во главе длинного стола. Директорша лично распорядилась, чтобы овощи ему готовили без всяких приправ. Рядом с ним, слева и справа, сидели Тамара Рализ и Флориан Нойферт. Запивая простое, но наверняка очень вкусное рыбное блюдо вином, Фолькер принимал поздравления от двадцати или тридцати почетных гостей, собравшихся на этот праздник искусства: чтобы послушать мнения специалистов и самим обменяться впечатлениями от увиденного.

Через две недели после возвращения из Италии Фолькер, как-то особенно взбудораженный, показал мне два письма, которые только что написал.

Более важным показалось мне второе письмо — попытка предотвратить катастрофу.

— Мне удалось сформулировать письмо достаточно энергично и вразумительно? — с тревогой спросил Фолькер.

— Да. Он, возможно, вернет деньги, чтобы избежать публичного скандала.

— Но только вернуть ему придется всё сразу!

Однако мы уже поняли: кунст-менеджер присвоил переданную ему огромную сумму, и найти его нам вряд ли удастся.

Была теплая октябрьская ночь. На сиденье кресла в стиле Людовика XVI лежал только что выпущенный фотоальбом с портретами немецких политиков — «Следы власти». [305]По телевизору показывали ток-шоу, но звук Фолькер отключил. Я курил, как всегда высунувшись в окно, чтобы дым сигареты не попадал в комнату, и смотрел на город. Заметил, что фикус Бенджамина на подоконнике недавно полит. Фолькер поднялся из-за компьютера и сел в кресло. (В жарко натопленных комнатах он теперь всегда одевался одинаково, по-домашнему. Вокруг худых ляжек болтаются спортивные брюки, ноги в теплых носках, сверху — толстый пуловер, привезенный мною из Восточной Фрисляндии, куда я ездил с чтениями. Как правило, все лампы в квартире включены…)

Я присел на пол у ног Фолькера. И погладил его.

— Как поживает твой новый роман? — спросил он сверху.

— Каждая строчка дается мучительно.

— Как всегда.

— Что же делать?

— Продолжать. Давай мне читать новые страницы. Через два года у тебя будет хорошая, неоднозначная книжка.

Последняя фраза меня встревожила. Почему он не сказал, как уже не раз говорил в последние двадцать лет: «И тогда у нас будет хорошая, неоднозначная книжка»?

Я принес ему бокал вина, а себе — минералки.

— В декабре я поеду с тобой в Бергамо, — сказал я.

— Да, там у нас будет больше покоя.

— Я бы охотно остался еще на денек у озера Комо.

— Посмотрим.

Что наша неразлучность когда-нибудь кончится, было непредставимо. Лиза, у которой он меня выторговал, вспышки ревности, концерт цикад на террасе мадам Дортендеги в Андузе, измены, верность, жаркие споры об учреждении частных телеканалов, ночная расклейка афиш в Цвиккау, беспорядочное срастание друг с другом, потом — все более строгий жизненный распорядок, а под конец — даже разделение нашей пищи на соленую и несоленую. Такое из памяти не изгладится.

Мы обменялись какими-то соображениями о новостных кадрах на безголосом телеэкране.

— Завтра отошли письма. Этот подонок должен вернуть деньги. А на берлинскую выставку я поеду с тобой.

Он кивнул.

Я присел рядом с ним.

Над чем мы тогда смеялись, уже не помню.

Наконец я поднялся с ручки его кресла.

Взглянув на письменный стол, я заметил, что там опять лежит третья часть романной трилогии, с поправками Фолькера. Невенчанный король. Поезд оказался приятно пустым. Что необычно для воскресенья…

Он проводил меня до двери.

С лестницы я махнул ему рукой. Он, перегнувшись через перила, смотрел, как я спускаюсь.

Когда на следующее утро Фолькер не ответил на три телефонных звонка, я быстро накинул на себя что-то — и побежал.

Войдя в квартиру, я понял: здесь царит не покой, а зловещая тишина. Кнопка автоответчика мигала. Я уже догадывался, что случилось. Осторожно приоткрыл дверь в маленький коридор…

Он лежал на полу, мертвый.

Послесловие

Про Плешински я с самого начала все поняла. Однажды — я тогда работала в издательстве — ко мне пришли они оба, Ханс Плешински и Фолькер Кинниус; каждый держал в руке рукопись. И очень скоро я убедилась: Ханс Плешински — писатель. Не сомневалась я и в том, что он станет хорошим, выдающимся писателем, хотя в его первом романе имелись погрешности. Но с каждой новой книгой, которую он публиковал, мое первоначальное мнение все более укреплялось. Кинниус же представлялся мне скорее критиком-интеллектуалом; обширные знания и широкая образованность мешали ему писать легко и естественно: в романе Кинниуса и герой, и любое движение чувства не изображались, а становились предметом рефлексии, подвергались рационалистическому анализу. Ханс Плешински, конечно, тоже располагает огромным запасом знаний и пользуется этой кладовой, великодушно и щедро рассыпая почерпнутые оттуда сведения по страницам своих романов; но в том-то и дело, что у него получаются не педантичные комментарии, напоминающие выписки из энциклопедического словаря, а обо всем говорится как бы невзначай, все подчинено потоку повествования: мы видим искрящиеся экспромты, жемчужины его образованности.