— Там есть одна церковь, особенно красивая, — сказал Ник.

Тут Тоби, весь ужин просидевший молча, вдруг спросил:

— А в чем разница между барокко и рококо?

— Ну, видишь ли, — терпеливо улыбаясь старому другу, проговорил Уани, — барокко более объемно и жизненно, рококо — легче и декоративнее. И, кроме того, оно асимметрично. — Тут он замысловато повел рукой в воздухе и взмахнул ресницами. Невероятно, думал Ник, просто невероятно; неужели они не видят, что он, как попугай, повторяет чужие слова? — Попросту говоря, рококо — это то, во что выродилось в конце концов барокко, — заключил он так, словно и в самом деле не мог объяснить проще.

— М-да, удивительно, — рассеянно пробормотал Джеральд.

— Фу! Терпеть не могу все эти завитушки, — откликнулась Кэтрин.

— Разумеется, киска, когда это тебе нравилось то же, что и нам? — отозвался Джеральд.

— Все это игрушки для богачей, — объявила Кэтрин. — Вроде трусов с разрезом.

— Э-э… — протянул Тоби, будто не сразу понял, о чем это она, и покраснел.

Уани не хотел спорить; он сказал:

— Прекрасная тема для нашего журнала. Только подумайте: роскошь прошлого в современном мире! — И, немного подумав, добавил: — Вообще-то это идея Ника.

— А, тогда всё сразу становится понятно, — сказал Тоби.

— Надеюсь, все-таки не всё, — проворчал Ник, и вся компания дружно рассмеялась.

Он лежал во тьме, вдыхая запах горящей антикомариной спирали. Ночь была очень тихая, и Ник слышал, как в своей комнате напротив ходит, раздеваясь, Уани. Ник хотел бы сейчас быть с ним — как в прошедшие десять дней, в немыслимой роскоши первоклассных отелей; однако и одиночество было ему приятно: к обычному облегчению гостя, наконец-то закрывшего за собой дверь, примешивалось нечто более глубокое — одиночество влюбленного, позволяющее измерить и подтвердить глубину чувств, приятное именно потому, что оно, как точно известно, скоро закончится. Из комнаты Уани донесся щелчок выключателя, погасла полоска света под дверью — темнота в спальне стала еще темнее. Ник задумался о том, чувствует ли Уани сейчас то же, что и он, думает ли о нем, прислушивается ли к тишине; быть может, так же, как Ник, лежит в темноте с открытыми глазами, рассеянно поглаживая свой пенис — не мастурбация, нет, скорее инстинкт, позволяющий хоть на миг создать иллюзию не-одиночества… Или, может быть, он сейчас взбивает подушку’, со вздохом устраивается на ней головой и плечом, сворачивается в клубок — его любимая поза, при виде которой Нику всегда хотелось лечь рядом, обнять, защитить. Можно пойти к нему — кровати в обеих спальнях достаточно широкие; однако тихой ночью самые ничтожные звуки разносятся по всему дому, и для Уани, боязливо охраняющего их тайну, скрип отворяющейся двери прозвучит как тревожный щелчок курка.

Час спустя Ник проснулся — ему приснился сон о Венеции — и спросонья в ужасе уставился на серый квадрат окна и бесформенную глыбу гардероба. Потом к нему вернулись, словно поднялись по лестнице из глубин сознания, воспоминания о событиях последних суток. Стояла удушливая жара: Ник отшвырнул простыню и одним махом осушил стоящий на столике стакан с водой. Ему приснилось, что Уани утопился: встал на бортик канала, присел, словно пловец перед прыжком, бросил через плечо растерянно-обвиняющий взгляд и прыгнул в воду.

Все путешествие они не знали, куда спастись от жары. Над Венецией и всеми ее чудесами стоял удушливый запашок разложения, на сияющих улицах Мюнхена температура достигала тридцати градусов. Оба страдали от жары молча, не признаваясь друг другу. Они пошли в Азамкирхе: Ник сиял и вздыхал от восторга, Уани оглядывался вокруг с добродушно-благо-желательным видом, но словно ожидая, что ему сейчас что-то разъяснят. И Ник пытался объяснить, сгорая от желания разделить с ним эту красоту, но Уани, то ли из гордости, то ли из стыдливости, слушал его с насмешливой улыбкой. Краткие объяснения он выслушивал с благодарностью и старался запомнить, но пространные неприятно задевали его, как будто умаляли его самооценку. Скоро он сказал, что подождет во дворе, и вышел — а Ник остался, наслаждаясь в одиночестве и втайне гордясь своей утонченностью. Еще прекраснее оказался дворец Нимфенбург — когда-то, возможно, и вправду игрушка для богачей, два века спустя он обрел свое истинное значение.

В первый же день в Мюнхене Ник отправился в гей-магазин под названием «Следуй за мной». Уани долго не соглашался идти с ним, но в конце концов, презрительно фыркнув, сдался. В магазине, среди кожаной сбруи и порножурналов с поразительно юными моделями, они приобрели большой запас презервативов (которыми Уани все равно старался не пользоваться) и мировой гей-путеводитель «Спартак» — огромный том в мягкой скользкой обложке из плотной бумаги, этакую еретическую библию. Потом отправились на такси в Английский парк и, пройдя немного между деревьями, вдруг поняли, что люди вокруг них раздеты. Голые немецкие семьи, сидя на траве, с истинно немецкой невозмутимостью угощались бутербродами и газировкой. А немного поодаль жарились на солнышке почти сплошь молодые мужчины, и молчаливое напряжение между ними было ощутимо, как пыль и жужжащая мошкара в воздухе. Меж крутых берегов бежал чудный холодный поток — Айсбах: Ник разделся, зашел в воду, осторожно ступая по крупной гальке, оттолкнулся от дна — и поплыл, смеясь, задыхаясь от смеха, махая Уани рукой; течение несло его вдоль берега все дальше и дальше, мимо улыбающихся нагих мужчин, мимо парней с гитарами, мимо обнаженных волейболистов, к лесу, к дальней пагоде… пока он не заметил, что мальчишки — вполне одетые мальчишки — смеются с берега и показывают на него пальцами, а чуть подальше прогуливаются с собаками вполне одетые взрослые, такие нормальные на вид, словно никогда ничего не слыхали о нудистском рае чуть выше по течению, за излучиной реки. Ник развернулся и поплыл против течения; начав задевать ногами о камни, выпрямился и пошел по мелководью, кое-как выбрался на берег и бросился бежать стыдливыми рваными скачками, прикрывая рукой жалко съежившийся член…

Тут он снова проснулся и в следующий миг сообразил, что ничего этого не было. Они просто лежали на пляже, подставляя спины и бока яростному солнцу; Уани попробовал закадрить мальчишку-разносчика пепси — и удивился, искренне и простодушно, обнаружив, что паренек не продается. Ник сел, прокашлялся, перевернул подушку и снова лег. Теперь он тонул в розово-серых тучах, которые видел сегодня утром, приземляясь в Бордо. Тучи были грозовые: но гроза ушла в сторону, и в облачном проеме перед ними внезапно открылись пруды, теплицы и каналы, сквозь пелену туч жадно ловящие блеск солнечных лучей.

Утром в понедельник Уани попросил разрешения сделать несколько телефонных звонков.

— Разумеется! — сказала Рэйчел.

А Джеральд добавил:

— Конечно, дорогой мой друг! — и указал широким жестом в сторону чуланчика, где располагались телефон и новенький факс.

— Просто деловые звонки, — словно извиняясь, пояснил Джеральду Уани.

Он вышел и осторожно, чувствуя, что все на него смотрят, прикрыл за собой дверь. Прошлым вечером Уани рассказывал Джеральду, что купил участок в Клеркенуэлле, и спрашивал его советов по постройке и продаже дома. Выйдя из комнаты с телефоном, он попросил разрешения взять «Рейнджровер» и съездить в Перигё, на этот раз не сказав, а лишь намекнув, что дело связано с «бизнесом», а именно с журналом. Эту его фальшиво-озабоченную мину Ник хорошо знал — и не без трепета подозревал, что будет дальше. Но Джеральд, явно умиляясь собственной доброте и сговорчивости, громко прокашлялся и сказал:

— Да-да, конечно… почему бы и нет? Чувствуй себя как дома… — И добавил: — Кому же, как не мне, знать, что такое бизнес!

— Дело в том, что здесь, оказывается, проездом будет один очень хороший фотограф, и после всех чудес, что вы мне наговорили о том соборе…

— А, Сен-Фрон! — проговорил Джеральд, явно польщенный. — Да-да, конечно…