"Слава Пирру! Слава Пирру!" — дружно грянуло из наших рядов.
Унынием веяло со стороны притихшего Птелея.
Но вот что странно — никакой радости не было на лице у победителя. Когда же сам Агамемнон обнял его и начал было произносить какую-то торжественную речь, он лишь кивнул и, не дослушав эту речь до конца, двинулся вдоль наших шеренг в сторону своей повозки.
К городским воротам уже была спешно вынесена наковальня, и вскоре зазвенели молоты кузнецов — это сами жители Птелея, покоренного в один миг одним смертоносным взлетом нашего рыжеволосого юноши, торопились заковать в цепи своего же горько в этот миг рыдающего и стенающего царя Фридона, чтобы, в согласии с его собственной клятвой, данной Агамемнону и троекратно скрепленной именем Зевса, отдать его в микенское рабство.
Сам же Агамемнон вышел вперед и огласил свою волю:
— Слушайте же, птелейцы! Богам угодно, чтобы отныне правил вами от моего имени победитель вашего воина Бусилая наш славный воин Пирр, он же — доблестный Ахилл, царевич мирмидонского племени!
Вот когда я впервые услышал это имя.
— Ну, давайте же! — подстегнул птелейцев Агамемнон. — Кричите: "Слава Ахиллу!"
И те самые птелейцы, которые совсем еще недавно горланили со стен всякие непотребства про "микенского петушка", и про "рыженькую", с которой, де, Бусилай сейчас "то" да "это", закричали сначала негромко, а потом все громче и громче, сами распаляя себя: "Слава Ахиллу!.. Слава Ахиллу!.. Слава, слава, трижды слава великому Ахиллу, мирмидонскому царевичу!"
— ...Ах, Профоенор, мой милый Профоенор! Как хорошо, что ты, приехав из своего Эпира, пришел ко мне! Хоть кому-то я могу рассказать все, о чем помню. Память стариков нуждается в этом, как добрая старинная амфора нуждается в том, чтобы кто-то пил из нее вино, иначе зачем она нужна?
Итак: "Слава Ахиллу!" — грянуло в наших рядах...
А мы, мы кому будем славу возглашать после того, как обрушатся на нас дорийцы с Севера? Боюсь, вовсе не ахейское, а дорийское будет имя у него. Провались я в Тартар, если это будет не так! Нет, и в Аиде не простится Агамемнону, что таких героев под стенами Трои положил. Кто со славой пал, а кто и вовсе бесславно, не оставив для песнопений имени своего... Тревожно, ох, как тревожно мне, Профоенор. Тревожно и грустно...
Впрочем, грусть во время застолья не угодна богам, посему давай лучше выпьем вина, Профоенор. Нет, не этого, кефалийского — оно почему-то всегда навевает на меня тоску. Ты вот что, Фамария, — (он обратился к стоявшей бездвижно рабыне), — разбавь-ка ты нам вина из той амфоры. Вон из той, с изображением Афродиты. Да, да, вот из этой самой, правильно...
УТРО
Чары Киприды. — Елена. — Об одном кулачном поединке. — Конец Тесея. — Хитрость Агамемнона. — Женихи. — Страсть и бегство.
Было еще утро, но солнце уже поднялось чуть выше, и теперь зной начал понемногу заползать даже сюда, в грот. Клеон подал знак рабыне, она смочила холст холодной водой и занавесила им вход. Пока, поутру, это помогло — жара стала отступать.
— ...А изображена тут, на амфоре, Афродита, дорогой Профоенор, — продолжал после этого Клеон, обращаясь к своему гостю, — потому, что вино это — киприйское. Как ты знаешь, в пене вод как раз у берегов Кипра она, Афродита, и родилась, прекраснейшая богиня, дарящая нам величайшую из радостей — радость любви. Киприйское вино сразу унимает все печали, взбадривает душу, и кровь от него начинает сладостно пульсировать в жилах... Отведай-ка...
Ну и как тебе вино?..
То-то же!..
Только пей его не особенно много — оно быстро пьянит, даже разбавленное водой. Это, верно, ее чары, Афродиты-Киприды: все пьянит, чего хотя бы мимолетно коснулась она. Пьянит земля Кипра своими виноградниками, пьянят кипрские женщины (я бывал там; о, если б ты, Профоенор, знал, как утонченна и как пьяняще сладка тамошняя любовь!), пьянит даже то, чего коснулось проклятье Афродиты. Говорят же, что на некоторых красавицах лежит ее проклятье — богиня наложила его, позавидовав их красоте. Но в этом случае — как должна быть пьяняще прекрасна такая красавица, если прекраснейшая из богинь позавидовала ей!
Тебе трудно поверить, что такие бывают? Я и сам бы не поверил, если бы одну такую не привелось увидеть. Сколько бед принесла она всем, кто был ею очарован! Однако ж — как была хороша! Воистину — как богиня, хороша! Я, разумеется, говорю про Елену. Да, да, про ту самую, из-за которой, как у нас повелось считать, началась Троянская война. Хотя не в ней одной, конечно же, было дело. Любим мы порой сваливать вину за собственную глупость на кого угодно — на богов, на женщин, только не на самих себя!
Видишь этот давний рубец у меня на лбу? Тоже, можно сказать, получил из-за нее, хотя, по правде-то, лишь себя одного надо бы винить...
Сейчас, глядя на меня, возможно, и нелегко в это поверить, — но был я в молодости очень даже славным кулачным бойцом, и наслышаны обо мне как о бойце были не только в Микенах. И тут вдруг приходит известие, что спартанский царь Тиндарей в честь уж не помню чего устраивает в своем городе кулачные бои, на которые созывает бойцов из всех царств. Награда победителю — доспехи ионической работы. Разумеется, бойцы тут же начали стекаться в Спарту. Надо ли говорить, что и я сразу помчался туда? Был я силен, уже весьма опытен в подобных боях, — поверженным меня еще никто не видел, — и выиграть эти дорогие доспехи, признаться, очень крепко рассчитывал.
И судьба поначалу оказалась ко мне благосклонной — раз за разом жребий выпадал драться не с самыми сильными соперниками: из какого-нибудь неприметного городка Сикиона, известного разве что своими петушиными боями и каким-то якобы родившимся там двухголовым уродцем, или из забытого Зевсом городка Эпидавра, настолько нищего, что мясо там едят лишь на праздники Деметры и Диониса, два раза в год. Нисколько поэтому и не горжусь, что из схваток с их доморощенными бойцами быстро выходил победителем, быстрее, чем ты сейчас допьешь эту чашу с киприйским вином.
Но вот настал час выходить против сильного по-настоящему бойца — Филакида из достославного города Пилоса. Может, не столько он был и силен в кулачном бою, этот самый Филакид, сколько опытен и хитер. Вначале боя — вроде бы совсем слаб; а когда соперник уже не думает о защите, а только нападает — тут-то он встает, будто, подобно Антею, силы набрался от матери-Земли, и наносит этому сопернику единственный точный, хорошо рассчитанный удар, да такой, что никто после такого удара уже не поднимался.
С этим вот самым Филакидом и свел меня жребий в последнем отделявшим от заветных доспехов испытании.
Что ж, бой — так бой!.. И так я его бил, и эдак, он у меня уже крутился, как загнанный лис. Нанес я еще удар — и он повержен: лежит — едва дышит, мyка во взоре, кровавая пена изо рта. Сидящие на скамьях уже кричат: "Клеон! Клеон! Слава Клеону из великих Микен!.."
Так я уже уверовал в свою победу, что повернулся в сторону царя и руки воскинул, славя Зевса...
И тут...
Тут я вдруг увидел девочку, подошедшую к царю Тиндарею... Это была его дочь Елена, и было ей в эту пору всего двенадцать лет, я знал... И она — она тоже взглянула на меня... Нет, не с восхищением, как все, а просто с любопытством ...
Боги, боги!.. Эти белые, как пена, волосы!.. Эти глаза цвета полуденного неба!.. Этот девичий стан!.. Но главное — это лицо!.. В нем одновременно и невинность, и какая-то изнутри идущая многоопытность... И стыдливость, и одновременно похотливость... И любовь... И недоступность... Боги, боги, какое лицо!..
И вот, пока я, забыв, где нахожусь, вообще забыв обо всем на свете, взирал на эту девочку,— тут заслуженная кара богов меня и настигла. Окончательно, казалось, поверженный мною Филакид поднялся-таки с земли... Понятно, я этого не видел, только знай себе пялился на Тиндарееву дочку...