Ведомо всем — в битве любой

равных тебе не сыскать.

Горе врагам, коль белеют вдали

власа твои светлой соломы,

Горе врагам, если львом ты на них нападаешь,

Горе врагам, если шершнем ты вьешься над ними:

Острый твой бронзовый меч —

разящее жало твое... —

и снова примолкли по первому же мановению Клеоновой руки.

— Гм... — хмыкнул Клеон. — А ведь порой даже за их прекраснословием прячется нечто, отдаленно сходное с истиной. Я имею в виду слова насчет шершня. Именно таким — возлетающим и разящим сверху — я его увидел впервые. И было это задолго до Троянской войны. И называли его в ту пору не Ахиллом — совсем иначе.

Профоенор с удивлением поднял глаза.

— Да, да, — подтвердил Клеон, — знали его тогда под другим именем — под именем Пирр. Из-за цвета волос, должно быть [Пирр — огненный (греч.)]. Не удивляйся, в ту пору наш герой был рыж, как перезрелый подсолнух, это потом уже волосы у него выцвели под ионическим солнцем и обрели тот воспетый на весь мир нашими рапсодами светло-соломенный цвет. Некоторые, кстати, знали, что именовался он еще и женским именем — Пирра. Почему — то особый разговор, как-нибудь поведаю тебе и об этом, а пока что расскажу о другом.

Так вот, было это года за три до начала Троянской войны. Как раз в эту пору начал наш славный царь Агамемнон прибирать к рукам ахейские города, те, что послабей. Нет, он их вовсе не завоевывал и даже тамошних царьков вроде бы оставлял править, да только править эти царьки могли отныне лишь в той мере, в какой получат дозволение от Агамемнона из Микен. Все это потом сказалось, когда началась война с Троей: откуда б иначе, по-твоему, взялось столько царей, воевавших на нашей стороне? Но это так, к слову.

Да... Стало быть, к тому времени, о котором я сейчас говорю, уже городов пятьдесят сделал Агамемнон ручными, настал черед такого городка под названием Птелей. Крохотный городок, доброго слова не стоит, стены земляные, домишки глиняные, жителей от силы тысячи две, ты про него, наверно, и не слыхал, но, поверь, есть такой во Фригии. Едва ли он там был не последний, который еще дышал сам по себе, а не так, как прикажет ему дышать Агамемнон, но вот, как видно, настал и его черед.

В общем, собрал славный наш Агамемнон войско, — это, кстати, был первый поход, в котором я принимал участие, — и двинулся на этот самый Птелей.

Между прочим, войско наше было совсем небольшое, каких-нибудь две сотни гоплитов и эфебов сотни две, таким войском, я понимал, даже не стоящий доброго слова Птелей не больно-то напугаешь, и, что всех тогда особенно удивляло, никаких осадных приспособлений, даже обычных штурмовых лестниц, мы с собой в том походе не везли. На что же, в таком случае, Агамемнон рассчитывал? Уж, в самом деле, не на единоборство ли с грозным Бусилаем?

Спросишь — кто такой Бусилай? Тебе, да, поди, сегодня уже и никому не ведомо это имя, а в ту пору о нем были наслышаны во всем ахейском мире, лишь им (не своими же помойками!) и был славен крохотный Птелей, лишь благодаря ему одному, Бусилаю, городок этот еще задолго до того не прихватили более сильные соседи. Ибо, лишь только эти самые соседи подходили к стенам города, с их предводителем тут же вступал в переговоры тамошний царек Фридон: зачем, дескать, понапрасну губить множество славных воинов, не лучше ли поступить по обычаю предков, дарованному нам богами с давних времен? Пусть-ка лучше самый доблестный ваш воин сразится с одним из наших. Ваш победит волею Зевса — что ж, быть по сему: вам и городом владеть. Ну а если одержит победу наш — стало быть, боги у себя на Олимпе так это дело решили, что следует уходить вам отсюда по-доброму.

Так этот самый Фридон все поворачивал, что отказаться — значило нарушить обычаи предков, а тем паче волю богов, а и тех, и других мы, ахейцы, высоко почитаем, — тут в войске может начаться такой ропот — не уймешь. Что оставалось тому предводителю? В конце концов давал согласие и скреплял его клятвой Зевсу, что-де так тому и быть. Вот тут-то и выходил из-за городских стен Бусилай.

Надо было на него посмотреть! Ростом, как я уже говорил, чуть ли не самого Аякса, ручища — что стволы деревьев, мускулы — что валуны (ах, сам уже, прости, уподобляюсь нашим рапсодам!), ликом страшен, сразу ясно каждому — такой живым точно не отпустит.

Ну а дальше... В общем-то, все было предрешено (уж не знаю, богами или кем). Либо все-таки находился один смельчак, принимавший вызов Бусилая, и, не успев толком понять, что произошло, тут же умирал страшной смертью, — Бусилай этот обычно сокрушал его наземь первым же чудовищной силы ударом по щиту, и добивал не мечом, а просто ногой раздавливал, как лягушку, — либо смельчака так и не находилось; в любом случае неприятельское войско, согласно уговоренности, понуро убредало восвояси.

Неужели на такое бесславье собирался обречь великие Микены и самого себя наш Агамемнон? Ох, невесело мы выступали в этот поход! Один лишь Агамемнон был бодр и весел, казалось, он ничуть не сомневается в успешности похода. Что-то он, видно, все же задумал, но вот что — никто из нас угадать все равно не мог.

Да, и еще кое-что странное было в том походе во Фригию. Как всегда, за нами следовали крытые повозки с наложницами Агамемнона, никогда он без того далеко от Микен не отправлялся, но только одна такая повозка почему-то все время охранялась шестью гоплитами из царской стражи, и те даже близко к ней не подпускали никого. И на ночь ту повозку ставили далеко от нашего лагеря, под охраной все тех же гоплитов. Но еще удивительнее то, что и сам Агамемнон к этой повозке ни разу не приблизился. Те наложницы, что ехали в остальных повозках, на ночь, ясно, перебирались в его шатер, — а для чего еще и возят с собою наложниц? А та повозка — словно в ней перевозят кого-то зараженного чумой.

Уж не чумой ли хотел заразить Агамемнон город Птелей? — была у меня, признаюсь, и такая мысль.

Однажды все-таки на миг откинуло ветром полог странной повозки, а я как раз был неподалеку и успел разглядеть: убранство внутри поистине царское, не уступающее тому, что в повозке самого Агамемнона, и восседает там на треноге высокая, статная, красивая девушка с горделивым лицом и длинными рыжими волосами.

Ну да ты уже, конечно же, догадался, что это и был Ахилл. Почему рядился девушкой? О, непременно, непременно расскажу! Презанятная, кстати, история! Но — после, после: не хочу покуда прерывать этот рассказ. Что же до чумы — то намного страшнее всякой чумы оказалась потом для врагов эта "дeвица", которую вез тогда Агамемнон в странной повозке. Спросить бы о том у троянцев — да не спросишь: не осталось никого из них в живых...

Ладно... Подступаем мы, стало быть, к стенам Птелея, выстраиваемся, гремим щитами. Вскоре выходит из города царь Фридон, желает говорить с Агамемноном. Начинают переговоры. Фридон — как у него заведено: "...по обычаю предков...", "...как угодно воле Зевса...", "...если ваш одолеет — тогда... Ну а если вдруг — наш, если так будет угодно богам..."

Странное дело, Агамемнон ему ни словом не перечит, кивает только и усмешку прячет в усах. А над чем потешается? Над своим же позором, который последует с такой же неминуемостью, как за вечером следует ночь?

Я недоумевал: как он легко на все условия Фридона согласился! Лишь два своих поставил условия: во-первых, если все-таки победит наш воин, то не быть больше Фридону здешним царем, уйдет в Микены как пленник, а городом будет править наместник, назначенный Агамемноном; а во-вторых — чтоб оба они не единожды поклялись, что все будет в точности так, как договорено, а трижды. Трижды именем самого Зевса, и в присутствии трех жрецов. Уж такую-то клятву нарушить никто наверняка не осмелится.

Фридону — что? Он бы и десять раз именами всех олимпийцев поклялся — у него как-никак имелся Бусилай, — а на что вот надеялся наш Агамемнон?..