Компания направляется в Старый город. Сидя в «мерседесе», Кука с тоской вспоминает «шевроле» Иво. Этого человека она вообще вспоминает с нежностью, и сейчас ей кажется, что она изменяет ему с Уаном. Хотя Иво, которому надоело ждать, когда она наконец решится выйти за него замуж, сошелся с какой-то бабенкой из Серро и не показывался вот уже много месяцев. Да что за беда, если сейчас слева от нее сидит, управляя монстром современной техники, мужчина, от одного вида которого у нее перехватывает дыхание! И Кука Мартинес снова благодарит за это чудо всех своих святых покровителей. Всего несколько дней назад она и представить себе не могла, что снова увидит свою великую любовь, что будет ехать вот так, королевой, в роскошном авто, с кипой мешков «Кубальсе», набитых прекрасными подарками. По правде говоря, она предпочла бы купить что-нибудь поесть, но ей не хотелось выглядеть смешной и нелепой, мол, подавай ей сразу все. Непостижимо, как мчится эта машина: каких-нибудь десять минут – и они уже на Малеконе. Солнечные блики играют на волнах. Море все в движении, золотистое, а когда волны разбиваются о парапет, весь город осыпает жаркая, сверкающая пена. Глядя против света, видно, как тощие – кожа да кости – ребятишки бегают полуголые по парапету, как девушки с кругами под глазами, слишком ярко накрашенные для такого раннего часа, в отливающих на солнце колготках, обсуждают машины с иностранными номерами. Торчки (новое словечко для обозначения мужчин-проституток) вышли на охоту в надежде подцепить бабу, мужика или что придется. Когда они останавливаются у светофора на перекрестке Прадо и Малекона, до Кукиты доносится полубезумный разговор одного из торчков с аргентинской туристкой. Торчок лет пятнадцати-шестнадцати настойчиво преследует аргентинку лет под пятьдесят:

– Эй, красотка, всего двадцать баксов за одну незабываемую ночь!

– Слушай, дружок, когда я плачу двадцать долларов, я потом никогда этого не забываю, – уклончиво отвечает дочь пампы.

– Эй, милашка, я тебя так вылижу – растаешь, – не отстает малолеток.

– Неужели ты на такое способен, ты – сын великой революции? И как тебе только не стыдно пятнать память Че? – вопрошает явно оппортунистически настроенная туристка.

– Кушать хочется. А ты сдохни, красная шлюха! – кричит парень, выбегая на середину улицы и едва не попадая под колеса машины.

Старушка тайком утирает слезы, она никогда не думала, что в этой стране могут происходить подобные вещи. Мария Регла отвернулась, глядя туда, где волны прибоя по-прежнему представляют самое прекрасное зрелище из всех, когда-либо открывавшихся человеческому взору. Еще вчера она, пожалуй, вступилась бы за честь Революции, но прошло мгновение – и все уже позади. Желание изменить мир сменилось в ней желанием изменить самое себя. Обновить не только гардероб, но и образ мыслей.

Уан припарковывает «мерседес» рядом с лавкой милитаристских игрушек, всяких там оловянных солдатиков, и вся троица отправляется осматривать записные туристические местечки: Пласа-де-Армас, дворец «Сегундо Кабо», куда им не удается зайти, поскольку внутри, якобы, разместилось издательство, не выпустившее ни одной книжки за последнюю тысячу лет. Зато дворец Генерал-губернаторов они осматривают вплоть до последнего чулана, и Уан фотографирует Марию Реглу, опирающуюся на фаллический скипетр статуи Фердинанда Седьмого. От Офисное они сворачивают к Львиному мосту. За монастырем Сан-Франсиско де Паула начинается Старый город – город, полный унылых пустырей, особняков, стоящих в развалинах, огромных брешей в начале или посередине кварталов, похожих от этого на дырявые зубы, изъеденные кариесом: от многих зданий не осталось и следа, а ведь они когда-то служили жилыми домами, конторами, типографиями, кафе, ресторанами, приемными адвокатов и врачей. Страшно подумать о том, что сталось с их обитателями. Кука Мартинес чувствует, что у нее пересохло в горле, непонятное дурное предчувствие охватывает ее, ей вдруг делается очень грустно при виде родного города, обращенного в груду пыльных камней. Необитаемая Гавана. Гавана без Гаваны.

– Даже за пятьсот миллионов долларов этот город уже не восстановишь, – рассуждает вслух потрясенный Уан.

От жилых зданий исходит какой-то липкий, пахнущий пылью и ржой дух. Наконец им удается увидеть несколько особняков, уцелевших после катастрофы, после нелепого разгрома собственного города. Какая нужда была американцам завоевывать нас, если мы сами таксебя завоевали. Все кругом держится на подпорках, жалкие лачуги дрожат, готовые вот-вот рассыпаться, а ведь в каждой живет по десять-пятнадцать человек, поговаривают даже, что спят здесь из соображений безопасности по очереди. Но это не так. Мария Регла спускается с неба в самую гущу реальности.

– Думаю, неплохо бы устроить репортаж о нечеловеческих условиях, в которых живут эти люди, – говорит она и снова уносится в заоблачную высь; взгляд ее становится рассеянным.

– Ты что! Никто тебе не разрешит, а если и разрешат, то ни одна газета не опубликует, – сетует мать.

– Я сделаю это для себя, – упрямится девушка.

Гробовое молчание. Из большого, в колониальном стиле, старинного полуразвалившегося дома с угловыми тумбами у подворотен, через которые во двор въезжали некогда экипажи, появляются несколько босых ребятишек, они идут следом за мужчиной, на вид молодым, с усами и серыми, почти седыми волосами.

– Эй, писатель, писатель, сфотографируй меня, напиши обо мне! Кого ты ищешь, свою семью? Глянь повнимательней, может, я твой брательник, хотя бы двоюродный!

Посетитель раздаривает детворе шариковые ручки, конфеты, гладит детей по головам, треплет за щеки; в конце концов, смахивая слезу, он поспешно сворачивает в первый попавшийся переулок. Дети в упоении кричат:

– Он сказал, что он француз! Он пишет книги! Он сказал, что его семья жила в этом доме!

Куките Мартинес вспоминается Эдит Пиаф, такая прекрасная, несмотря на свои скрюченные ревматизмом пальцы и жалкую внешность, одаренная таким талантом, таким голосом, обещавшим бесконечное приключение, пронизанным глубоким, неисчерпаемым сладострастием. Ей вдруг хочется бежать вслед за французским писателем и расспросить, что сталось с парижским воробушком, как кончилась его история, но она не решается. Из дворика, заросшего папоротником и ползучими сорняками, выходит женщина. Она с гордостью показывает автограф писателя: «De ton cousin, Erik Orsenna». [30]

Мрачные, подавленные, они проходят Старую площадь, спускаются по Сан-Игнасио до церкви Святого Духа. Уан фотографирует небольшую площадь, улицу Акоста, где жила Мерседес – подруга его бабушки, жена церковного сторожа, с прозрачными глазами. Потом они идут в сторону Ла Мерсед, а оттуда – в порт. Из порта они возвращаются по улице Куба и останавливаются на площади перед монастырем Санта-Клара. Сколько раз он гонял здесь мяч со школьными приятелями! Остановившись на вершине Муральи, Кука и Уан глубоко вдыхают воздух, но былого удовольствия уже нет – на улице больше не пахнет анисом. Мария Регла, невольно проникнувшись ностальгией родителей, заново открывает для себя город. Отец показывает ей старый закрытый банк на улице Амаргура, а дойдя до Обиспо, все трое заходят в аптеку «Сарра да грима»: банки и пузырьки с лекарствами, редкие инструменты – подлинные раритеты – все исчезло. Если нигде нет даже элементарных лекарств, то о чем вообще спрашивать? Наконец они возвращаются в восстановленную Гавану – ту, что предлагают для обозрения туристам и невеждам. На Соборной площади мельтешат. иностранцы: кривоногие мексиканцы в футболках «Лакост», крепыши-итальянцы, упрямо не желающие признавать упадок социализма, канадцы, пахнущие «коппертоном» – кремом для загара, но белые, как «Нела» – крем, вкус которого мы давно уже позабыли, французы, следующие по стопам Сартра, Симоны и Жерара Филипа. Несколько болгар и венгров вовсю веселятся в тропическом музее под открытым небом.

Наша семья решает пообедать в «Бодегите». Но попасть в «Бодегиту» так и не удается: столик должен быть заказан заранее, к тому же предпочтение отдается обитателям Закордоний. Попытка проникнуть в «Эль Патио» тоже заканчивается неудачей. Вконец измотанные, они идут к машине. Обедают в конце концов в «Паладар 1830», ресторане не первой руки, но зато там все явно из 1830 года – от поваров до продуктов. Шведский стол, цены безумные. Куке страшно не хочется так часто подходить к столу, но, видя, что тут питаются только так, она робко пробует найти себе какой-нибудь суп, не важно – рыбный, томатный, куриный, лишь бы не солянку. Уан сидит в одиночестве за столиком в укромном углу. Один из преследователей, или телохранителей, пользуясь отсутствием женщин, берет стул и подсаживается: