Мария Регла смотрит на свои руки, в кожу которых въелась пыль, на свои вытертые, в разводах джинсы, на дырки в дверцах «Лады» на месте выдранных с мясом ручек. Обивка сидений потрескалась, расползлась. Оператор спит, шофер мурлычет песенку «Ван Ван»:

Мария Регла трясет оператора за плечо:

– Что случилось? Где мы были?

– А, ты насчет репортажа. Ничего не вышло. Неужели ты не помнишь? Не может быть. Никто не хотел говорить перед камерой… Народ дикий, забитый, друг с другом языками чешут, а как увидят камеру – так сразу полные штаны… Ладно, оставайся сегодня у меня…

Итак, она вернулась к этой сирой действительности – без дома, без времени. Может быть, ее родня услышала новость по радио, прочитала в газете? Оператор советует ей не фантазировать попусту – новости подобного рода обычно обходят молчанием, здания по всему городу рушатся чуть не каждый день. Мать наверняка посчитает ее погибшей под обломками. А отец, о Господи! Напуганная, Мария Регла жалобно всхлипывает. Она соглашается поехать с оператором, потому что сама и шагу больше не может ступить от усталости.

Оператор живет в маленькой светлой квартирке в Ведадо вместе с матерью, отцом, двумя тетушками, несколькими братьями и кузенами. Жена – у своих родителей. Поэтому детей у них нет. Он ставит раскладушку на балконе, единственном свободном месте в квартире, и ложится там. Мария Регла без сил падает на диван-кровать в гостиной, где обычно спит оператор. Следя за китайским театром теней на потолке, она продолжает думать о девушке из пятьдесят девятого года.

Реглита хочет рассказать оператору о своем странном видении, – что ж, он не прочь допустить, что все ее слова – правда, хотя бы все это ей просто приснилось, однако сам он, конечно, ни сном, ни духом. Повернувшись на другой бок, оператор задает оглушительного храпака. С утра пораньше Мария Регла начинает тот же разговор, она как будто позабыла, что лишилась дома и всего имущества, но стоит оператору напомнить ей об этом, как она отмахивается от его слов, как от не стоящей внимания ерунды. Ей кажется, необходимо срочно достать машину и вернуться в деревушку. Как известно, капля камень точит. Кроме того, оператор – добряк, каких уже не производит на свет, мать-природа, и поэтому соглашается одолжить у старшего брата его «Ладу». Вскоре они снова мчатся по сельским просторам.

За окнами машины тот же пейзаж, но на этот раз никаких перемен не происходит. Реклама возвещает все о том же. С небольшими вариациями. Иногда встречаются надписи, сделанные светящейся краской или неоновые: «Испытайте соблазн». И – крупным планом – пышнозадая негритянка с тюбиком зубной пасты. «Курите сигареты «Голливуд»«, «Путешествие в Голливуд», «Пользуйтесь самолетами кубинских авиакомпаний». И так далее, и так далее… пока они наконец не въезжают в Санта-Клару, что в древней провинции Вилья-Клара.

Кругом все в развалинах, можно подумать, что место заброшено, если бы не стайка босых девчушек, скачущих через веревку, обычно служащую для привязи лошадей. Мария Регла подходит к детворе. Она нервничает, не понимая, что за каприз времени разрушил вчерашний праздник. Девочки поначалу дичатся, прерывают игру, настороженно выжидают.

– Вы знаете беременную девушку по имени Каридад? Она вчера была здесь. Она сказала, что живет в голубом деревянном доме…

– Каридад? Каридад?… – загорелая девочка с растрепанными волосами морщит лобик, пытаясь вспомнить. – У нас один только синий домик – вон там, облезлый такой… – Девочка показывает на крышу, почти скрытую деревьями. – По-моему, там живет сейчас одна сумасшедшая старуха, она недавно приехала, а звать ее… Звать ее Кука.

– Бабушка мне рассказывала, – встревает ее подружка, – что Кука, когда была маленькой, жила здесь, а теперь вернулась, чтобы найти успокоение… Она вся сухая – кожа да кости. Целыми днями сидит и бормочет, что давно-давно должна была встретиться с одной журналисткой. До сих пор ее ждет, говорит, что по телевизору будут рассказывать о ней и ее жизни – такой выйдет телесериал!..

– Какой сейчас год? – спрашивает журналистка.

– Ну, ты даешь! Какой же еще, если не тысяча девятьсот девяносто пятый!

Сердце переворачивается в груди у Марии Реглы. Она медленно бредет к указанному дому. Девчонки снова затевают свою игру. Оператор посапывает в машине. Одежда на нем и на девочках все та же, не изменилась и машина. А верно ли говорят, что можно перенестись из одного времени в другое? И почему обязательно брать за образец прошлое? Почему не подумать о будущем? Попытаться представить его?

(Минуточку, до сих пор ты заставляла меня лить слезы, и, обрати внимание, я тебя ни разу не перебивала. Но все эти вековечные мудрствования тебе не к лицу. Все очень просто, жизнь моя, вернись на землю. Ты ведь не Мария Регла, ты ее рупор, ты ей подчиняешься. Она попросила тебя ее воскресить? Разве не так? Ну, отвечай же – так или не так? Нет, если это так, то я молчу. Но, насколько помнится, это именно я предложила блестящую идею ненадолго ее оживить. Ты попросила у нее разрешения, и она с удовольствием дала согласие. Но не затем, чтобы ты заставляла ее молоть всякую чушь, у тебя нет права взваливать на нее свои заботы. Будущее, будущее, будущее – зачем все это? Здесь у людей хлопот полон рот, так что бессмысленно требовать от них размышлений о всяком там будущем. Здесь думают о том, как решить проблемы насущные! А о будущем, которое так тебя беспокоит, хорошо рассуждать на садовой скамейке! Эти все разговоры я назубок знаю, детка, и давай-ка не будем начинать все сначала. Я давно это талдычу, но послушай еще раз, коли ты такая твердолобая: живи своей жизнью, милочка! Все равно тебе ничего не решить. И нечего попусту хлопать крыльями – с мертвых взятки гладки, а про живых я и не говорю. Что ты все носишься с этим городом и с этой деревней – дома у нее, видишь ли, рушатся один за другим, зелень в полях гниет. А ты чего ждала? Что на Карибских островах расцветет новый Токио? Нет уж, всю интеллигенцию в этой стране вывели горохом. Поэтому только горох по карточкам и продается. Национальная отрава. Волшебная похлебка: вроде бы ничего не едим, а все крепнем. В крови ни одного красного шарика, а гляди ж ты – подрезаем самую могущественную империю в мире. Так что насчет будущего все ясно. Не хочешь, чтобы я про будущее говорила – все, молчу. Молчу, молчу. О'кей? Можешь продолжать.)

Нет, вы только посмотрите, какая прыткая! Что за стих на тебя нашел, Пепита Грильете? Если снова будешь меня перебивать без веских оснований, получишь промеж глаз. Оставь меня в покое с моим зубом мудрости, я знаю, что делаю. И потом ты ведь знаешь, что фантазия – мое слабое место. Люблю разводить философию на основе гороховых рецептов. Горох по-английски: сначала горох замачиваешь, после обжариваешь на сливочном масле, затем берешь ветчину в ломтиках и рубленый лук, добавляешь горох, ставишь на сильный огонь, заливаешь, помешивая, крепким бульоном и доводишь до кипения, приправляешь солью, перцем и тертым мускатным орехом, для придания цвета добавляешь шафран, а для консистенции – растертые крутые желтки. При подаче на стол сверху кладутся порезанные ломтиками сосиски.

(Кому ты это рассказываешь? Горох-то ладно, а вот где, черт побери, я все остальное возьму? Слушай, займись-ка лучше эпистолярным жанром или строчи пошлые стишки. Это поколение тоже не выживет… Стоит взглянуть по сторонам, и сразу ясно, что мы катимся все дальше назад. Давай, давай, продолжай.)

На крыльце в скрипучей полуразвалившейся качалке сидит старуха. Почувствовав приближение Марии Реглы, она отрывает взгляд от розовых кустов. Сомнений больше нет. Чудо разъяснилось: перед ней Кука Мартинес, ее родная мать собственной персоной. И улыбка у нее точно такая же, как прежде, робкая, усталая.

– Я так долго тебя ждала, чтобы все рассказать! Теперь наконец-то смогу…