Ты видел раковину в море:

вбирая дивный пот зари,

она с невиданным усердьем

жемчужину творит внутри

и вырастает с нею вместе,

и — связи родственной залог —

их трепетно соединяет

едва заметный узелок.

Из раковины материнской

ее попробуй извлеки,—

не раньше створки покорятся,

чем разлетятся на куски.

Так и мое немое сердце,

под стать затворнице морей,

годами пестовало нежно

жемчужину любви моей,

росло, соединяясь с нею,

пока не сделалось одной

нерасторжимою душою,

соединив ее со мной.

Попробуйте проникнуть в сердце

и вырвать с корнем то, что в нем

я нежно пестовал, — и слезы

жемчужным истекут ручьем.

От вас не сможет скрыть печали

несчастная душа моя:

мне истерзают грудь нещадно

ее обломков острия.

Идет Ревекка, ливнем золотым

волос тяжелых плечи отягчая,

одной тесьме их груз препоручая,

и дразнит мир сокровищем своим.

К источнику придя, играет с ним,

хрусталь певучий на руке качая,

и он, с ее красой свою сличая,

печально ропщет, завистью томим.

Глаза подняв, Ревекка над собою

увидела глядящего с мольбою

и огненной водой его поит.

Уже сыграли свадьбу Исаака —

Любовь, чья сущность дерзкая двояка,

начав с воды, огнем сердца казнит.

Не поборов сомненьями томленье,

младая Дина, изменив свой вид

нарядами, в чужих глазах спешит

увидеть собственное отраженье.

Спасая честь, чтоб скрыть свое волненье,

она лицо под кисеей таит,

но это красоту ее ланит

лишь умножает, взглядам в искушенье.

Навстречу Сихем! Красные гвоздики

еще прекрасней на девичьем лике —

любовь свой нежный промысел вершит.

И плачут очи о погибшей чести,

ну что ж: поддавшимся коварной лести,

им первым сокрушаться надлежит.

Ах, как мчится по полянам

ручеек в стремленье рьяном,—

травы пышные колебля,

спотыкается о стебли;

меж гвоздик и белых лилий,

средь душистых изобилий,

меж цветов благоуханных,

меж препон блаженно-пряных

вьется, светлый, прихотливый,

мужественно-горделивый!

Приближаясь, углубляясь

и хрустально убыстряясь

(вдруг — задержано движенье,

чтоб затмилось отраженье,—

помутилось и затмилось,

чтобы впал Нарцисс в немилость!)

И, в цветов изящной рамке,

он, спеша, обходит ямки

и колдует, не спокоен,

в царстве радуяшых промоин!

Он течет, листву листая,

где алеет пышность мая,—

он, грустя, выводит трели

в царстве белого апреля,

где пастух любовью призван,

и в прелестнице капризной

вдруг испуг сменил отвагу,

право, к твоему же благу,

Сильвио!

Обозначали

мы обманами печали,—

но ручей, бегуч и весел,

хрустали вдруг поразвесил.

Меж камней в стеклянном блеске

он выводит арабески

и течет, в веселье рьяном,

по лугам благоуханным!

В нем полей святая треба

и совсем немного неба,—

и все небо, все — в полмира,—

и лазурь, и блеск сапфира!

Здесь, в долине вешних жалоб,

нам склониться надлежало б

над его, меж здешних кущей,

светлокрылостью бегущей!

Ах, ручей, ручей нарядный,

до всего цветенья жадный

и до головокруженья

в непрестанности движенья!

Вот облик нашей жизни, он двулик:

в часах горящих, в цифровой лампадке,

под ветром времени мгновенья кратки,

как трепетные лепестки гвоздик.

С восходом солнца мечется ночник,

как мотылек в предсмертной лихорадке,

и обреченный круг играет в прятки

со смертью, умирая каждый миг.

Не прячься, Фабъо, от живых сравнений,

все хрупко, мига краткого мгновенней —

и красота и время канут в ночь.

Разумная пружина круговерти

дана лишь солнечным часам, но смерти

и солнцу вечному не превозмочь.

Надежда, ты подвох и суета, виновница горячки и печали, тобою подслащенная вначале, кончается оскоминой мечта.

Меня подобьем легкого листа ты словно ветер, уносила в дали к другой, обратной стороне медали, будь проклята святая простота!

Оставь меня! Любовь и рок злосчастный не раз срезали твой бутон прекрасный — что пользы от засохшего цветка?

Не дав плода, ты вянешь до расцвета, а если даришь плод — то пища эта для горькой жизни чересчур сладка.